Царь нигилистов 3
Шрифт:
— Саша прислал мне этот список еще летом, — сказал Александр Николаевич. — Думаю, тогда о романе не знали даже в редакции «Отечественных записок». По крайней мере, не знали, когда принц де Лень, наконец, его закончит.
— Гончаров с Никсой его обсуждал.
— Ну, да, — согласился царь. — Ничего удивительного.
— Удивительно другое, — возразила Мари. — Список очень странный. Например, много романов Достоевского, из которых ни один мне не известен. И нет ничего опубликованного. Даже знаменитых «Белых ночей».
— Мне просто
— Федор Михайлович действительно очень талантлив, у Саши есть литературный вкус. Можно будет для меня переписать его список?
— Бери, — сказал царь.
Она сложила листок и убрала в ящик стола. Но закрывать его не спешила.
— Саша и сам стал прелестно писать, — заметила Мари. — Прислал мне такое очаровательное письмо…
— С гауптвахты?
— Да, — поморщилась она.
— Ты всегда была строга к детям, — заметил царь. — Почему к Сашке так снисходительна?
— Потому что, когда тринадцатилетний мальчик увлекается правоведением и сочиняет конституции — это не причина для наказания.
Александр Николаевич вспомнил, как он впервые увидел Мари четырнадцатилетней девочкой в ее замке в Дармштадте. Детские локоны, милая улыбка, скромность и непосредственность. Она ела вишни, и чтобы ответить ему, выплюнула в руку косточку.
Кто бы мог ожидать, что из очаровательного ребенка вырастет эта серьезная строгая немка с верой, принципами и убеждениями! Просительница за всех, славянофилка и горячая сторонница крестьянской эмансипации. Хуже Кости. Только брат делает это публично, так что его приходится одергивать, а Мари, в основном, в спальне и будуаре.
Кто мог ожидать? Николай Павлович понял про нее все и сразу. Император всегда считал сына несколько слабовольным и порадовался, что у него теперь сильная и энергичная жена.
Александр Николаевич еще любил ее, но все чаще ему хотелось отдохнуть душой в обществе кого-нибудь полегкомысленнее.
Ему всегда казалось, что Сашка пошел в него, а Никса — в мать. Но после болезни и в Сашке прорезалась эта клятая немецкая серьезность. Пополам со склонностью к дерзким остротам.
— Я понимаю, почему Герцен его печатает, — продолжила Мари, — Саша просто хорошо пишет. Хотя у него немного странный стиль: слишком короткие фразы, короткие абзацы, мало определений. Но ты только послушай!
Она достала из ящика конверт, вынула письмо.
— «За окном снова сумерки, и свечи пахнут медом, и трепещет пламя уличных фонарей», прочитала она. — «Только подушечки пальцев ощущают мягкость сафьяна и гладкость бумаги, и скрипит перо». Саш, это стихи почти!
— У него есть и совсем стихи, — заметил царь.
— Эти он никому не приписывает, — возразила она. — А дальше совершенно взрослое письмо. Саш, он гений! Я сначала почувствовала в нем что-то чужое, когда он очнулся после болезни. Слишком странно и непохоже на прежнего Сашу он себя вел. Я радовалась и удивлялась его успехам, но мы не говорили с ним
— Можно мне полностью его письмо прочитать? — спросил царь.
— Если только не отправишь его обратно на гауптвахту.
— Просит за кого-то? Не за Петрашевского?
— Нет. Думаю, просто не знает, что он в Сибири. А то бы попросил.
— Я хотел его вернуть. Но он же не принимает моего прощения. Он хочет пересмотра дела, считает, что не виновен.
— А это не так?
Александр Николаевич поморщился.
— Ну, не могу же я пересматривать решения моего отца!
Царь вздохнул.
— Не отправлю я его на гауптвахту.
И Мари дала ему Сашкино письмо.
Александр Николаевич пробежал его глазами.
Сашка просил, конечно. Но за Кавелина. И еще просил учить его наравне с Никсой. И Александр Николаевич совершенно четко понял, почему.
— Что там? — спросила Мари.
— Да, ничего, пустое!
— Саша, ну я же вижу!
— Сашка считает, что у Никсы чахотка.
Она побледнела, но быстро взяла себя в руки.
— Да, это все объясняет, — сказала она. — Все его медицинские эксперименты. Значит, все это ради Никсы.
— Он обожает брата, — заметил царь.
— И боится, что не спасет, — вздохнула Мария Александровна.
Она сжала губы.
— Хорошо, что ты мне сказал.
Был вечер пятницы 28 января.
После уроков Сашу подозвал Зиновьев.
— Александр Александрович, с вами желает говорить Её Императорское Величество.
— Сейчас?
— Да, она ждет в Малиновом кабинете.
Саша желал и боялся этого разговора. Хотел, потому что надеялся найти в мама союзницу. Боялся, потому что трепетал от мыли о том, что материнское сердце не обманешь, и мама обязательно поймет, что он не её Саша. Да наверняка уже поняла.
С того момента, когда он очнулся в Фермерском дворце, они почти не говорили наедине. С ним всегда кто-то был: Никса, папа, воспитатели, учителя. Подсознательно он избегал оставаться с ней вдвоём.
Это произошло только однажды, когда он почти умирал во время голодовки.
Кажется, и она избегала. Сначала поверила в то, что он сумасшедший, потом — что гений. Второй вариант внушал больше надежды. Какая же мать не захочет иметь гениального сына? Какая мать не захочет поверить в то, что это ее сын?
В кабинете мама стены были обиты малиновым шелком, на окнах висели малиновые шторы, на западе, на фоне оранжевого закатного неба, чернел шпиль Адмиралтейства, на севере — розовел лед Невы.
Мама пила чай из маленькой чашечки с золотым ободком и пейзажем на боку. И багровое солнце отражалось в позолоте.
На столике стояла еще одна такая же чашечка и ваза с конфетами.
— Садись, — сказала мама. — Это для тебя.
Он опустился в такое же малиновое кресло, как у нее, и отпил глоток обжигающего чая.