Царь нигилистов 4
Шрифт:
Но, судя по тому, что на роль диктатора он прочит дедушку, происхождение и выборность не так важны. И, если авторитарной модернизацией займется царствующий монарх, его это вполне устроит.
По сути не революции он хочет, а авторитарной модернизации. Если её сделает диктатор, свобода подождет.
Я всегда скептически относился к подобным мечтам, а вот Бакунин — нет, он верит.
Зато не верит ни в парламентаризм, ни в конституцию. Без них обойдется.
Если оставить за скобками панславизм как явную утопию, он не так много хочет: гласности
Не того ли хотим и мы? Разве в этом наши цели не совпадают?
Насколько он опасен? Скорее всего, он преуменьшает свою роль, пытаясь избежать ответственности, но и фактический результат невелик. Видимо, он слабый организатор. Ну, погулял по пражским баррикадам с ружьем. Пару раз выстрелил, но вряд ли попал. Попытался взбунтовать Богемию, но ничего не добился. Возглавил оборону восставшего Дрездена и проиграл.
Так что мой ответ: не очень.
Все его раскаяние, конечно, пшик. Ни в чем он не разочаровался и ни от чего не отступил и присоединится к любому мятежу, если он где-то вспыхнет. Но сам его организовать не в состоянии.
Его покаяние — это золотой сосуд, куда он вливает царскую водку своих речей. Да, разъест. Не усидит он в Сибири.
Он может снова пустить под откос свою жизнь. Но вряд ли чужую.
Зачем он нам нужен?
Он плохой организатор, зато хороший агитатор. И очень приличный писатель: немного я читал русских текстов такого уровня. И оратор должен быть неплохой.
Можно ли направить его способности в мирное русло? Думаю, да. По крайней мере, в деле модернизации можно ждать от него поддержки, как от Герцена.
И разрушение — это не всегда плохо. Смотря что разрушать.
Я обратил внимание на одну деталь. Он упоминает в «Исповеди» Маркса: «Д-р Маркс, один из предводителей немецких коммунистов в Брюсселе, возненавидевший меня более других за то, что я не захотел быть принужденным посетителем их обществ и собраний…»
И сдается мне, что это чувство взаимно.
Теории Маркса, в силу их наукообразности, гораздо опаснее всех романтических теорий Бакунина вместе взятых, и наш Михаил Александрович мог бы стать противовесом сему немецкому псевдоученому и вносить раздор в международное коммунистическое движение.
Да, думаю, в России он тоже не усидит.
А мы могли бы мягко направлять процесс. И, может быть, даже немного подкидывать Михаилу Александровичу денег, в которых он вечно нуждается. Так, чтобы хватило на жизнь, но не хватило на революцию.
Так что я остаюсь при своем мнении. Бакунина следует помиловать и разрешить ему как проживание в столицах, так и выезд за границу. Не потому что он заслужил, а потому, что это может быть выгодно.
ТВОЙ сын и верноподданный,
Саша'.
Он положил в конверт, но не стал запечатывать.
— Государю? — спросил Гогель.
— Да. Вы хотите прочитать?
— Нет! Что вы!
— Хорошо, — кивнул Саша, — а то это довольно конфиденциально.
Письмо он передал отцу лично в руки,
— Это моё мнение о произведениях Михаила Александровича, — пояснил он.
— Хорошо, посмотрю, — коротко ответил папа.
Снег в Иркутске давно сошел, на деревьях распустились первые листочки, и днем температура доходила до плюс двадцати, словно и не Сибирь вовсе. Только ночью местный климат напоминал о себе, и на траве появлялся иней.
Было утро, в приоткрытое окно сияло лазурное небо и тянуло свежестью с Ангары, Антося разливала кофе, а Михаил Александрович курил сигару, развалившись в кресле.
Все-таки здесь повеселее, чем в захолустном Томске. Там, правда, остался дом, но маленький одноэтажный и вросший в землю.
С улицы послышался конский топот и скрип экипажа.
Бакунин встал и подошел к окну. Вид на дорогу загораживала лиственница с кружевом ветвей, покрытых первыми салатовыми иголками.
Но были слышны голоса и уверенные шаги.
В дверь постучали. Жена встрепенулась и посмотрела взволнованно. Он вышел в коридор. У входа стоял фельдъегерь.
— Михаил Александрович! Вам письмо от Его Высокопревосходительства!
Бакунин с достоинством кивнул и принял конверт.
Глава 12
«Милый Мишель! — начиналось письмо. — Как у тебя дела? Здоров ли ты и Антося?»
— От Николая Николаевича? — спросила жена.
— Да, из Кяхты.
Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский приходился Бакунину дядей. Недавно он уехал по делам в Кяхту на границе с Китаем. Он и вытащил Михаила Александровича из Томска и приютил их с женой в губернаторском доме, выделив две комнатки на третьем этаже. Дом этот считался самым большим и красивым в Иркутске: трехэтажный с портиком и колоннами, он стоял на самом берегу Ангары.
Конечно, со временем надо бы продать томский дом, съехать и завести отдельное хозяйство.
Собственно, тысячу рублей на покупку дома в Томске Бакунину тоже ссудил Николай Николаевич. И не требовал возврата.
Женился Михаил Александрович полгода назад, в октябре 1858-го. Он тогда приходил в себя после восьмилетнего одиночного заключения и нашел в Томске тихий уголок, напоминавший Европу. На южном склоне Воскресенской горы, ссыльные поляки построили костел, и с площадки перед собором открывался вид на город и реку Томь.
Здесь он и увидел впервые Антосеньку. Маленькая, хрупкая девушка, едва достававшая ему до груди, в черном траурном платье, шла в костел. Из-под черной вуали выбивались светлые кудряшки.
Потом он узнал, что траур она носит по своей несчастной родине — порабощенной Польше.
Прекрасный ангел, явившийся ему на Воскресенской горе, оказался дочерью обедневшего дворянина из Могилевской губернии Ксаверия Квятковского. Звали ангела: Антония.
Это было легче, чем удержать Дрезден.