Царь нигилистов 4
Шрифт:
Они поднялись на второй этаж в квартиру ректора. Сашу с Гогелем сразу позвали к столу.
Обед был московский. То есть начался борщом, продолжился мясом по-французски с грибами, дополнился кулебякой и завершился тортом. Понятно, что ко всему этому полагался квас.
За обедом присутствовала жена ректора Екатерина Александровна и их семнадцатилетний сын Виктор, студент университета, которого Саша совершенно точно видел в толпе встречающих.
— Я должен извиниться за моих студентов, Ваше Императорское Высочество, — заметил Альфонский, — они задавали не всегда корректные вопросы. Но
— Да? — удивился Саша. — Вполне нормальные вопросы. Мотовство моей бабушки вы имеете в виду?
— Я ни в коем случае не стал бы так называть…
— Знаете, она прекрасная женщина, очень любит музыку и слушать, когда я играю. Всегда за меня вступалась, скажем так, когда отец не вполне меня понимал, но живет в своей башне слоновой кости и не представляет, что происходит за пределами пригородных дворцов Петербурга. Я тоже не совсем понимаю, но могу предполагать, да и слухи доходят. Так что вопрос совершенно правильный и проблема реальная. И Герцена Александра Ивановича, и его почитателей из ваших студентов совершенно не в чем упрекнуть.
Гогель нахмурился.
Саша заметил, но продолжил, как ни в чем ни бывало:
— Мне-то мало надо, и хватит моих купеческих доходов третьей гильдии, как меня троллит мой отец, а вот родственники не поймут. Деньги-то идут из бюджета, даже не из министерства уделов. В последнем случае можно было бы отговориться, что, мол, частная собственность императорской семьи. А в случае вдовствующей императрицы — и не отговоришься. Народные деньги.
— Народные? — переспросил Альфонский.
Слово «троллит» он, кажется, понял без дополнительных объяснений.
— А какие же? — удивился Саша. — У казны нет других денег, кроме народных. Так что я думаю, что суммы на содержание императорской семьи, которые не из доходов от уделов, должен выделять парламент.
— Александр Александрович! — воскликнул Гогель.
— Что Григорий Федорович? — спросил Саша. — Это частный разговор за частным обедом. Я же не на площади это провозглашаю. Хотя, наверное, надо было. Вопрос был бы исчерпан. Надеюсь, вы уже забыли, как выглядели любопытные господа студенты и с какого они факультета?
— Не запомнил! — буркнул Гогель.
— Ну, и слава Богу!
— Ваше Высочество, вы для нас сыграете? — спросил Альфонский.
— «К Элизе»?
— Да, — кивнул ректор, — давно мечтал послушать, как играет автор.
— Ей, Богу, Бетховен! — сказал Саша, вставая из-за стола. — Наверняка, если поискать, найдется в его бумагах. Или бумагах его подруг и почитательниц. Кого там звали «Элиза»?
Подобной музыкальной эрудицией никто не обладал, так что вопрос повис в воздухе.
Пианино в столовой имелось. Какой же дворянский дом без инструмента?
Темно-коричневое с золотой надписью: «Becker».
Саша сел, открыл крышку, и полилась знаменитая мелодия. Сколько раз его просили это сыграть!
После музыки Альфонский с сыном Витей повел его на экскурсию по универу. Гогель решился доверить подопечного ректору и ушел отдыхать с дороги.
Что Сашу совершенно устраивало.
Начали, собственно с ректорского дома, который оказался старейшим строением университета, выжившим во время пожара 1812 года.
— Его спас
— Если сии патриоты поджигали университетские фонды, даже не знаешь, как к этому относиться, — заметил Саша.
— Было расследование, — продолжил Альфонский, — Штельцер оправдывался тем, что «служил городу, а не врагу». Но, по свидетельствам очевидцев, он «весьма дурно поступал с нашими». За сотрудничество с французами Сенат приговорил его к лишению чина и высылке за границу, но государь Александр Павлович объявил амнистию. А Штельцер написал прошение на высочайшее имя, где полностью раскаялся. Так что приговор в исполнение не привели. Ему даже вернули жалование за два года, пока длилось следствие.
Но он все равно покинул Москву, и через некоторое время был избран ректором Дерптского университета.
— Жаль… наверное, — сказал Саша. — Мне вообще обидно, когда умные и образованные люди нас покидают. Даже если все не так однозначно.
— Дерптский — тоже российский университет, — заметил Альфонский. — А неоднозначно все более чем. В тот же год его уличили в торговле докторскими степенями без экзаменов и защиты диссертации. Это было громкое дело, которое получило название «Дерптской аферы». Летом, во время каникул, когда в университете почти не было ни профессоров, ни студентов, двух немцев произвели в доктора права. Первый был богатым театральным портным, а второй — купцом. С помощью ученой степени они рассчитывали приобрести чин коллежского асессора и потомственное дворянство.
Говорят, что Штельцером и деканом юридического факультета Христианом Кёхи была получена взятка в 30 тысяч рублей.
— Серьезно! — заметил Саша.
Этак штук шесть березовых рощиц.
— Но, наверное, преувеличивают, — сказал Альфонский. — Так или иначе ни о каких диссертациях никто не слышал, зато много говорили о прекрасном обеде, данном посредником, который передавал купюры. Вскоре слухи дошли до Петербурга.
— Александр Павлович знал?
— Конечно. Ему передал министр просвещения князь Голицын.
— Каторга?
— Нет, не так круто. Но последовал высочайший приказ лишить профессоров их должностей с обязательством немедленно покинуть Дерпт и запрещением вступать на службу в Российской империи.
Так что Штельцер вернулся на родину, в Пруссию.
— Ну, может быть и не надо профессоров на каторгу, — сказал Саша. — Добрый Александр Павлович, наверное, знал, что делал.
— Да, — сказал Альфонский. — Правда, два года докторские степени не присваивали вообще, но потом изменили правила, и злоупотребления кончились. А Штельцер еще успел послужить приват-доцентом Берлинского университета.