Царь нигилистов 5

Волховский Олег

Пока они с Гогелем завтракали на очередной станции, лакей Митька чистил ковер в купе.

Выпустить из рук Киссинжера Саша не решился, а потому блюдце с молоком для животного стояло на столе, Саша держал кота, который лакал молоко, а камердинер Кошев — клетку наготове.

Гогель только вздыхал.

Когда поезд тормозил под дебаркадером Николаевского вокзала в Питере, Саша заметил на платформе Никсу с Зиновьевым и Володьку.

Вышел из вагона, всучил Гогелю клетку с Киссинджером и поочередно обнял братьев.

Киссинджер тут же покорил обоих.

— Какой круглый! —

удивился Никса. — Как зовут?

Саша представил.

Киссинджер лениво ударил по полу клетки растолстевшим за сутки хвостом.

— Ну, ты и придумаешь! — усмехнулся брат.

— Какой пушистый! — восхитился Володя. — А погладить можно?

— Дома, — отрезал Саша. — А то улизнет.

— А кажется сонным, — усомнился Николай.

— Шифруется, — объяснил Саша.

И поведал историю ловли разбойника в Твери.

— А он Коха не сожрёт? — забеспокоился Володька.

— Надо смотреть, — сказал Саша. — И кормить. Чтобы был сытый. Ну, как вы тут без меня?

— Ты знаешь, папа передали, что ты в Москве учредил студенческий парламент, торговался с московскими купцами насмерть, как варшавский жид, и перекрестился в раскол.

— Ой! — сказал Саша. — Эээ… Никса, позаботишься о Киссинджере, если что?

— Конечно, — кивнул брат. — Кох давно на мне. Как там твой Склифосовский?

— Гений! Он выделил бактерию.

— Значит, есть надежда?

— Конечно, и её прибавилось. Хотя это только первый этап. Потом надо взять материал от умершей свинки и попытаться из него вырастить колонию бактерий, а потом ввести здоровому животному. И тогда наверняка. Но Демидовскую премию я буду выпрашивать для Склифосовского уже сейчас. И тайного советника — тоже.

— А лекарство?

— После того, что я сказал. Методом научного тыка. Хотя некоторые предположения у меня есть. С тобой пока всё нормально?

— Пока да. Летом всегда лучше.

Гогель с Зиновьевым немного отстали, и ветер донес шепот «Александр Александрович». Очевидно, обсуждали его.

— Отец недоволен Гогелем? — спросил Саша Николая.

— Это мягко сказано, — тихо сказал брат.

На привокзальной площади уже ждало ландо. Царские дети занимали не так много места, так что загрузились туда впятером.

Экипаж тронулся и полетел в Царское село.

Гогель был мрачен.

* * *

В том же день государь говорил с Гогелем в своем кабинете в Зубовском флигеле.

Зеленые шелковые обои, зеленый ковёр на полу. Массивный письменный стол с кожаными креслами. Над ним — портрет государыни и государевых детей.

Напротив окна — камин с зеркалом. На каминном экране — изображение собаки императора, белой с черными пятнами.

Государь Александр Николаевич за письменным столом. Протягивает руку ладонью вверх, указывая на стул.

— Садись, Григорий Федорович!

Таким тоном, что лучше бы стоять оставил.

Гогель нехотя сел.

— Благодарю, государь.

— Не справляешься ты, говорят, с Сашкой…

— Верно говорят, — вздохнул гувернер, — не справляюсь, Ваше Императорское Величество. Да и кто бы справился? Он был обычным ребенком до тринадцати с половиной лет. А потом случилось то, чего никто понять не может. Словно его телом овладел кто-то другой. Вы уж простите старого дурака, если говорю глупости. Я думаю, а справился бы я с воспитанием маленького

Петра Первого в те годы, когда он только создавал свои потешные полки. И отвечаю честно, положа руку на сердце: нет, не справился бы. Куда мне!

— Только давай без этой мистики, — поморщился царь. — Мне уже все уши прожужжали про воплощения то ли Петра Алексеевича, то ли папа. А я смотрю на него и в каждом движении узнаю прежнего Сашу. В каждой черточке он. Честный, прямой и упрямый, как стадо баранов.

— Это верно, — тихо сказал Гогель. — Это осталось. Но он стал совсем по-другому мыслить. Очень по-взрослому и при этом по-юношески радикально.

— Да, я знаю, что мой сын гений, — заметил император, — но это мой сын.

— Тут без мистики никак, государь, — продолжил Гогель. — Мистика идет с вашим сыном рука об руку и сопровождает на каждом шагу. Мне рассказывали, что, когда он встречался со студентами Московского университета, он к одному из них обратился по имени-отчеству, хотя его не представляли, а у другого угадал факультет, услышав фамилию. Какой-то Столетов. Мне фамилия ни о чем не говорит, он из купцов третьей гильдии. А Александру Александровичу сказала. Видно, какой-нибудь будущий Сперанский. Он его тут же рядом посадил и ввел в свой студенческий совет. Он туда ввел всех, чьи имена ему были знакомы. Если он действительно провидит будущее, это логично, он просто отобрал выдающихся в будущем людей. И никакой это не студенческий парламент, как болтают. Он их туда назначил.

— И объявил выборы, — заметил император.

— Думаю, просто не всех нашёл. Наверное, считает, что их выберут, и он тогда услышит имена.

— Можно было просто списки посмотреть.

Гогель пожал плечами.

— Не знаю, государь. Может, я ошибаюсь, и у него какая-то другая цель. Мне ещё рассказывали, что он просил императрицу, вашу матушку, купить для него во Франции картины какого-то никому не известного Моне. И Моне нашелся, правда, не в Париже, и ему едва восемнадцать лет. Но он действительно художник!

— Мне рассказывала Мама, — кивнул царь. — Да, очень странно. Но Григорий Федорович, ты говоришь с чужих слов. А сам-то видел что-то необычное?

— Да. При мне Александр Александрович описал графу Строганову картину Ботичелли, и граф узнал её по описанию. Его Императорское Высочество не мог видеть эту картину, она во Флоренции, а художественных альбомов он при мне никогда в руках не держал. А в последний день он цитировал Торквиля предводителю тверского дворянства Унковскому, с которым его познакомили. Государь! В руках прежнего Александра Александровича Торквиля невозможно было представить. Если бы при мне читал Торквиля нынешний Александр Александрович, я бы не удивился. Но я не видел у него Торквиля! Да и его французский до сих пор для Торквиля слабоват. Но Унковский узнал цитату!

— Да, помню Унковского, — поморщился царь. — Либеральный предводитель либерального тверского дворянства. Засветился уже пару лет назад.

Александр Николаевич помнил его записку об освобождении крестьян, поданную зимой 1857-го. Автор высказывался за наделение крестьян землей с уплатой выкупа помещикам за счет государства. Причём крестьянине получали полное право свободного переселения.

И такова была эта записка, что её тут же опубликовал «Колокол».

— Саша знал его имя? — спросил царь.