Царь нигилистов
Шрифт:
— А, если я Гогеля разбужу?
— Предатель!
— Будить?
— Вов, есть мирное решение. Ты сейчас ложишься спать, а я тебе потом рассказываю про свидание. Будет интересно.
— Хорошо. Еще одна глава про Гарри, и ложусь.
Было без пятнадцати двенадцать, когда Саша дошел до эпизода с покупкой магических предметов в Косом переулке, и Володька, наконец, отстал.
Саша отдал ему Корфа с поручением положить на место, взял ботинки и босиком прокрался мимо спящего генерала. Дубовая лестница слегка поскрипывала под ногами, но первого этажа он достиг благополучно.
Обулся
Половинка луны сияла над парком и освещала дорожки. Было прохладно и влажно. Пахло розами из матушкиного цветника и далеким морем.
Тьма и тишина. Ни звука поезда, ни далекой трассы. Только лесные шорохи.
В кабинете государя еще горел свет.
Саша метнулся от дворца и вскоре скрылся под сенью деревьев. Тропинка белела в лунном свете. Вдали, в окне Соснового дома зажглась свеча.
Он углубился в парк. Ветка хрустнула пол ногой. Где-то в вышине ухнула сова и пронесся темный силуэт то ли птицы, то ли летучей мыши.
Вот и хоромы Никсы. Саша подтянулся на руках и перемахнул через ограду террасы.
Николай открыл дверь.
— Ты, как часы, — прокомментировал он. — Все уже готово.
На круглом столике был развернут ватман с буквами и цифрами, а рядом стояло блюдце и свеча.
— Что надо делать? — спросил он.
— Погреть блюдце на свечке, — сказал Саша, садясь за стол. — Только аккуратно.
Никса подержал блюдечко над свечой, пока не обжегся.
— Не переборщи, — скомандовал Саша. — А то лопнет. Теперь переворачивай и ставь на лист попой вверх.
Брат исполнил.
— Теперь кладем кончики пальцев на блюдце и ждем, — объяснил Саша.
— И что случится?
— Оно начнет ездить по кругу.
— Само? — спросил Никса.
— Конечно. А потом можно вызвать кого-нибудь.
— И долго ждать?
— Раз на раз не приходится. Когда минут пятнадцать, когда полчаса, а когда и час.
— Говори потише, — посоветовал Никса и указал глазами на потолок. — Помни о Зиновьеве.
— Понятно. Memento mori. Я, кстати, твоего Корфа начал читать.
— И?
— Письмо Александра Павловича совершенно прекрасно. Точно: мастрид. Главное написано с полным пониманием политической обстановки и того факта, что в одиночку управлять всем этим бардаком не под силу даже гению. Ну, и чего бы было конституцию не подписать? Хотя бы одну из тех, что ему подсовывали. Подписал — и мечта сбылась — правишь не один. А, может, и вообще не правишь, а мирно любуешься природой на берегах Рейна.
— Ему подсовывали конституции?
— Конечно. И не ему одному. Вообще российские конституции делятся на те, что порвала Анна Иоанновна, сожгла Екатерина Алексеевна и интеллигентно не подписал Александр Павлович. Последний особенно любил это делать. Сначала поручал сочинить что-нибудь этакое просвещенное, а потом не подписывал. Мне известны три: одна другой лучше.
— Та-ак, — протянул Никса. — Мне ни одной.
— Еще бы, запрещены же все! И не думай, что народ русский не умеет писать конституции. Прекрасно умеет. Лучше всяких французов. Только кое-кто не горит желанием их подписывать.
— Потому что конституция свяжет по рукам и ногам. И захочешь сделать что-то хорошее, а не дадут.
— Уверен?
— Давай! — усмехнулся брат.
— Самый шедевристый шедевр, Никса, — это отвергнутый манифест Александра Первого: «Всемилостивейшая грамота, российскому народу жалуемая». Я плакал, когда читал. Чего там только нет: и презумпция невиновности, и защита собственности, и свобода выезда из страны, и возращения обратно, и предъявление обвинения в течение трех дней, и заключение под стражу только для совершивших тяжкие преступления, и право на защитника, и гражданские свободы: слова, мысли, печати, вероисповедания. Документ двадцать первого века!
А разъяснение понятия «Оскорбление Величества» меня буквально покорило. В манифесте это заговор с целью захвата власти, бунт или измена, а не пьяная болтовня в кабаке, как ты, может быть, подумал.
И это 1801-й год!
И написана «грамота» легким, ясным, почти пушкинским слогом. Радищев, вернувшись из ссылки, руку приложил. Да и граф Воронцов — второй автор — тоже умел из слов предложения складывать.
Слышал когда-нибудь о конституции Пестеля?
— Мятежника?
— Да.
— Не слышал.
— Она ужасна. Написана тяжелым, перегруженным языком — читать умрешь. Да и конституция Муравьева ненамного лучше.
— Которого из Муравьевых?
— Бунтовщика. Никиты, вроде. В этом есть какая-то издевательская насмешка истории. Оппозиционеры писали свои проекты, поднимали мятеж, шли на эшафот, на каторгу и в ссылку. А тем временем в правительстве тоже создавали свои конституции, которые мало того, что были гораздо лучше, так еще и радикальнее.
И просто до слез обидно, что документ, где я готов подписаться под каждым словом, эту русскую Великую Хартию Вольностей, Александр Павлович отказался подписывать наотрез.
Ну, и почему?
Власть монарха там ограничена? Ну, и чем? Нельзя никого наказать без суда? А зачем это нужно? Вот тебе, Никса, зачем это нужно?
— Ты курс читай, а я обдумаю.
— Хороший подход, мне нравится. Так, может, мы его и вызовем? Александра Павловича? Я давно хотел у него спросить, почему он, гад, «Всемилостивейшую грамоту» не подписал.
Блюдце дернулось и сместилось сантиметров на двадцать.
— Ой! — сказал Никса. — И отдернул пальцы.
— Поставь обратно, — поморщился Саша. — Александр Павлович явно хочет пообщаться.
Блюдце замерло и больше не хотело трогаться с места.
— Ну, вот! — вздохнул Саша — Спугнули духа!
— Я вообще-то хотел дедушку вызвать, — заметил Никса.
Но пальцы вернул.
— Дедушку! — хмыкнул Саша. — Ну, что пристали к человеку? Его уже кто только не вызывал!
— Хорошо, — кивнул Никса. — Пусть будет Александр Павлович.
— Ладно, пока продолжим лекцию, — сказал Саша. — Следующий по шедевривости шедевр — это конституция Новосильцева: «Государственная уставная грамота Российской империи». «Уставная грамота» имеет не такую разработанную систему гражданских свобод, как в отвергнутом манифесте, и здесь мне есть, что добавить, зато в ней описан двухпалатный парламент. Правда, выборы туда, к сожалению, непрямые.