Царь Петр и правительница Софья

Мордовцев Даниил Лукич

— А черти-то черти… Уж и хари ерихонски!

— Сказывали, казнить будут изменников.

— А гроб — от почто везут? Да еще на свиньях.

— По-заморскому должно, для действа: за морем, слышь, всяки действа живут.

— Уж и сторонка же, должно быть, за морем!

В Преображенском, перед дворцом, уже стояла плаха. Недалеко от нее, верхом на коне, высилась исполинская фигура царя. Лицо его нервно подергивалось. За ним полукругом стояла свита, Лефорт, Шеин, Ромодановский, Борис Голицын, Меншиков, все еще именовавшийся Алексашкою, хотя давно привыкший к царскому обиходу.

Приблизилась, наконец, процессия, и гроб установили как раз под эшафотом.

— Поднять крышку! — приказал царь. — Открыть гроб.

Палачи

стали топорами отдирать крышку. Она была крепко привинчена к массивным дубовым стенкам гроба, но под ударами топоров подалась и с резким визгом свалилась к подножию гроба. Оттуда глянуло лицо мертвеца, ужасное, обезображенное, совсем сгнившее лицо! Седые волосы отстали от голого черепа и белыми прядями валялись на бархатной малиновой подушке. Только белая борода отчетливо отделялась от темного фона боярского кафтана с золотыми шнурами и пуговицами. Желтые кости рук, лишенные плоти, казалось, вцепились в края золотой ризы образа, лежавшего на глубоко запавшей груди мертвеца. И над усами, и под усами, изжелта-седыми, смотрели ужасные черные впадины рта и носа: из этой черной впадины рта, казалось, должны были выкрикнуться страшные слова… Вот-вот крикнет!.. Вот встанет!.. В толпе прокатился ропот ужаса… Лязгая цепями, к отрытому гробу приближались осужденные. Впереди, шагая бодро, с высоко поднятою головою, шел, блестя на солнце сединою непокрытой головы, старик в сером армяке. Это был Цыклер, претендент на троны всея Руси и личный соперник того, который с высоты своего седла измерял противника с гордой головы до пят в рваных лаптях.

В глазах царя блеснул ужасный огонь, потому что глаза его встретились со смелыми вызывающими глазами Цыклера, и последние не потупились. Петр с глухою злобой так жестоко сжал могучими ногами бока своего коня, что сильное животное не выдержало и встало на дыбы.

Глаза Цыклера упали потом на гроб, на ужасное лицо мертвеца… «И я скоро таким буду, — молнией прорезала душу мысль, — да и он, тот, на коне… таким же будет…»

За Цыклером, с трудом передвигая ноги, шел старик Соковнин с белою, как первый снег, бородою. Казалось, он ничего не видел, ибо мысль его блуждала в прошлом. Он слишком стар, чтобы жить настоящим или заглядывать в будущее: его настоящее — сухое перекати-поле, зацепившееся за чей-то могильный крест на старом кладбище, а его будущее, вот оно! За ночь сколоченная из белых осиновых досок высокая плаха, а под нею — раскрытый гроб с истлевшим мертвецом, его старым другом, которого он когда-то целовал в эти уста, превратившиеся теперь в ужасные черные впадины под белыми усами. Соковнин и не взглянул на того великана, который с высоты своего черкесского седла пожирал старика огненными глазами. Что ему до великана! Что ему до плахи! Что ему гроб? Он и не то видал на своем веку: он помнит, как Москва, словно кадило, курилась дымом костров, на которых жгли раскольников за их веру; он помнит, как в страшных мучениях умирали в земляной тюрьме тоже за веру его сестры — красавицы, боярыня Морозова и княгиня Урусова… Сестры были молоды и прекрасны, как алые цветочки. А он что! Сухая трава. Звякая цепями, подошли и остальные осужденные. Вооруженные преображенцы оцепили их живою цепью, словно кольцом исполинской змеи.

По знаку царя барабан забил глухую дробь. На плаху взошел дьяк с бумагой и, когда оборвалась дробь барабана, стал читать:

— По указу его царского пресветлого величества…

Толпа обнажила головы. Дьяк вычитывал вины осужденных…

— Погоди! — глухо проговорил Цыклер. — Я не все сказал… Дай очиститься перед смертью.

Он глянул на царя. Царь движением руки остановил дьяка.

— Говори, Ивашка, — сказал он Цыклеру, — сказывай свои вины всенародно.

— А вины мои таковы, — начал тот, не глядя на плаху, — перед крымским первым походом царевна Софья Алексеевна призывала меня и говаривала почасту, чтоб я с Федькою Шакловитым над тобою, государем, учинил убийство.

— Сестра София? —

глухо спросил Петр, и лицо его сделалось страшным.

— Она, великий государь.

— Ну… Что ж?

— Да и в Хорошове, государь, в нижних хоромах, призвав меня к хоромам, царевна в окно говорила мне про тож, чтоб с Федькою над тобою убийство учинил, а я в том ей отказал, что делать того не буду. И за то царевна на меня гневалась и послала в крымский поход, а как я из крымского похода пришел, и она мне о том же убийстве говаривала и сулила Дмитровскую деревню, а я ей опять отказал.

Он умолк. Царь, видимо, ждал новых признаний и налитыми кровью глазами обводил оцепеневшую толпу… «Какова сестрица!» — казалось, говорили эти сверкающие глаза.

— Н-ну! Еще что?

— Не знаю, государь… Я отказал ей… А что Милославский (Цыклер невольно глянул на ужасного мертвеца) — Милославский был ко мне добр.

— Добр? — зловеще спросил Петр.

— Добр… он…

— Га! Добр! Так поцелуйся же с ним…

Цыклер стоял неподвижно.

— Обнимись и поцелуйся!

Цыклер не двигался.

— Вершить! — громко сказал царь. — Начать с него, с Ивашки.

К Цыклеру подошли палачи, их было четверо, и повели его на плаху. Цыклер выпрямился, оттолкнул палачей и сам взошел на возвышение. Он был бледен, губы его дрожали, но в глазах сверкнула последняя энергия.

— Православные! — крикнул он. — Рассудите меня…

Но грохот барабана заглушил его речь. Палачи, как звери, накинулись на него и повели на плаху. Их оказалось уже не четыре, а человек шесть. Брошенного на плаху Цыклера растянули крыжом за руки и за ноги. Палач, державший громадный топор, двумя ударами отсек у несчастного обе руки. Багровые струи потекли ручьями по белым покато положенным доскам плахи и стекали в стоявший под плахою гроб Милославского, окрашивая седую бороду покойника.

Цыклер глухо стонал.

— Бросай мертвые руки в гроб! — крикнул царь. — Пускай обнимут друга.

Палач бросил отрубленные руки прямо в лицо мертвому Милославскому.

— Верши дальше! Руби ноги!

Коренастый широкоплечий палач, более похожий на зверя, чем на человека, «боец» из Охотного ряда еще выше занес свой исполинский топор, которым он, хвастаясь перед молодцами Охотного ряда, с одного размаха перерубал собак надвое. Цыклер закрыл глаза. Топор сверкнул и грохнул об живое тело мученика. Правая нога страдальца отскочила от туловища и повисла на цепи, сковывавшей ее с левою ногою.

— А-а-ах! — прошел ужас по толпе.

— Чисто! Ай-да, Сенька! — пробежал ропот одобрения среди молодцов Охотного и Обжорного рядов.

Снова сверкнул топор и отделил левую ногу от туловища. Обе ноги, звеня сковывавшей их цепью, свалились в гроб Милославского, в который продолжала стекать кровь Цыклера.

— Верши голову! — прорезал воздух металлический голос царя.

Несчастный страдалец был еще жив. При последних словах царя он открыл глаза и глянул на своего мучителя. Во взгляде этом не было ни угрозы, ни жалобы, ни даже укора, но он был так страшен, что заставил вздрогнуть даже Петра Алексеевича. Еще раз страшный топор сверкнул в воздухе, и отделенная от плеч голова с судорожным подергиванием личных мускулов еще несколько раз глянула огромными белками, словно бы вытянулась и застыла, точно восковая. А кровь все продолжала литься на гроб Милославского.

— На бердыш изменничью голову! — раздался тот же металлический голос.

Один из стоявших у плахи стрельцов взошел на эшафот и, воткнув голову казненного на бердышное копье, поднял ее, точно знамя.

— Кидай наземь изменничье тулово!

Окровавленное туловище Цыклера без рук, без ног и без головы грузно упало на землю с высокого эшафота. Свиньи, запряженные под гроб Милославского, сначала было испугались этого падающего тела и шарахнулись в сторону, но тотчас же, почуяв добычу, накинулись на труп Цыклера и стали его жадно пожирать, неистово чавкая и кусая друг дружку.