Царь Сиона
Шрифт:
Он заметил набежавшие уже на лоб Дивары морщины, на минуту остановился и затем продолжал ласкающим голосом:
— Ты одна пользуешься моим доверием. Дай, я расскажу тебе, что со мной случилось. Твое разумное участие поможет мне прогнать пустые призраки, от которых еще теперь — сознаюсь — кровь стынет в моих жилах.
Глубоко вздохнув, он продолжал:
— События последней ночи сильно потрясли меня, и победа только на время подняла мои упавшие силы. Радостное возбуждение тоже подкашивает деятельность сердца и всех чувств. Присутствуя сегодня на парадном обеде, я с трудом исполнял обязанности гостеприимного хозяина. Сон, словно свинцовыми гирями, закрывал мне глаза. Я удалился в свою комнату, ища там отдохновения и покоя.
— Да, это верно, — подтвердила Дивара.
— Я лежал, как мне кажется, с открытыми глазами, и лучи заходящего солнца, врываясь в мою комнату, окрашивали мои серые занавесы в красноватый цвет… Вдруг на постель ко мне вскочило какое-то черное животное, напоминавшее рака, но с необыкновенно длинными ногами и клешнями; я уже готовился согнать его, но за ним последовали второе, третье, и вскоре целые тысячи этих бесшумно двигавшихся чудовищ окружили меня со всех сторон, появляясь то из стен, то из пола, то из потолка, и принялись ползать по моему телу, лицу и рукам. Хуже всего было то, что они своими клешнями сдавили мне горло и зажали рот. Я не мог кричать. Я лежал, как связанный, с выкатившимися глазами, и видел, как чья-то сухая, желтая рука протянулась ко мне и стала трясти меня за плечо, слышал, как звенящий голос кричал над самой моей подушкой: «Клятвопреступник, неверный сын! Почему ты не собрал моих костей!» Вдруг картина изменилась: мать сидела рядом со мной, качала меня, как в колыбели, склонялась ко мне и, дыша холодом, шептала мне: «Я говорила тебе, где похоронить меня, в башне Ламберти тепло, а в песках под открытым небом мне так холодно». И каждый раз, когда качая головой и стуча челюстями, старуха повторяла эти слова, она сопровождала их таким воем, что…
Царь вздрогнул, словно подстреленная дичь, и в ужасе прошептал:
— Святой Боже, повелитель небес и земли! Слышишь, Дивара, ты слышишь далекую жалобу? Слышишь? Может быть, ты и видишь? — Вытянув руку, он указал на темный угол комнаты.
— Помоги нам, Боже! — простонала Дивара. — Но мне кажется, что эти звуки идут из комнаты больной.
— Да, Анжела! — сказал Ян, опомнясь. — Ее убивает радость. Перед ней слишком неожиданно развернулась картина царской судьбы…
— Не говори о ней, или я уйду! — резко перебила его Дивара.
Он схватил ее руки и, прибегая к своему обычному средству, ко лжи, продолжал:
— Не сердись. Ты видишь, какой ужас нагнал на меня этот проклятый сон… Как я могу теперь думать о свадебном пире? Притом же ты ошибаешься. Я хотел только сохранить это сокровище для Ринальда Фолькмара, чтобы Герлах фон Вулен, воспользовавшись законами Сиона, не…
— Для Ринальда, убить которого ты поручил Вулену? — строго спросила Дивара.
Ян закусил себе губу, а она продолжала:
— Не удивляйся, что я знаю об этом злодеянии. Вы говорили о нем недостаточно осторожно, а ухо ревнивой женщины…
— Представляет цель, в которую попадают как далекие, так и близкие стрелы, — не без злобы докончил Ян. — Ты не поняла меня. Я говорил о Рамерсе, который может продать меня и тебя, так же как он продал Гиллу.
— Ты сам готов был выдать мою голову за очень ничтожную плату в эту последнюю ночь, — мрачно заметила Дивара. — Ян, я не могу тебе этого простить. Ты был готов пожертвовать моей жизнью из-за пустяка, из-за нелепой лжи. Не пытайся переубеждать меня. Я знаю, что я слышала, но я не выдам твоей тайны. Успокойся: но подумай, не даешь ли ты слишком дорогую цену за ничтожного болтуна, Рамерса? В случае крайней
— Неблагодарная! Ты больше не веришь в мою звезду? — спросил Ян с колким упреком. — Господь силен. Господь одержит победу, но Он мстителен, и гнев Его ужасен. Рамерс оскорбил Его; Рамерс должен поплатиться за это жизнью. Но так повелел мне Святой Дух, — и Христофор будет жить только до той минуты, пока отец не прижмет его к своему сердцу. С часа на час жду я известий от Ринальда. Тогда я отпущу мальчика, угостив его кое-чем на дорогу…
— Изверг! — воскликнула Дивара. — И это повелел тебе Святой Дух? Цветущего Ротгера ты угостил мечом, а бедного Христофора наградишь ядом.
— Но разве жизнь здорового человека не висит часто на волоске, Дивара? Разве молодость представляет ручательство против смерти? И если может умереть здоровый юноша, почему же не погибнуть и тому, кто носит на себе пятно язычества? Не вмешивайся в государственные дела, в заботы об улучшении мира! Качай свое дитя, Дивара. Не думаешь ли ты, что я люблю престол и корону? О, нисколько. Но слова Писания должны были исполниться. И, однако, если бы я мог теперь отказаться от престола…
— Дай-то Боже! — заметила Дивара. — К чему нам этот блеск, который вначале ослепил меня? Престол в опустевшем и обедневшем городе, корона, на которой тяготеет проклятие заточенного в темницу народа! Разве мы не пленники! Ты видишь, что, несмотря на наши победы, неприятель не отступает, над нами висит уже неминуемая беда, нам грозит неумолимый голод Нужда разрывает все узы. Твои лучшие друзья выдадут тебя епископу, чтобы раз наесться досыта. Весь Сион погибнет из-за кусочка хлеба!..
— Твои опасения отзываются хлебопекарней, Дивара, — с принужденной усмешкой ответил Ян. — Где же твоя обычная гордость, дорогая? Величайшая героиня все-таки остается женщиной. Ты выказывала неустрашимое мужество на поле битвы; почему же тебя пугает теперь возможность нужды? Что ты сделаешь, если я скажу тебе, что сегодняшний пожар значительно способствует близкому осуществлению твоих опасений? Мы и двор обеспечены еще надолго, но два амбара, принадлежащие народу, сгорели дотла. Испорчено большое количество муки и мяса. Я буду принужден выгнать из города лишние рты.
— Боже, какая будущность! Отправимся же и мы с тобой сейчас же в далекий путь навстречу беде и несчастьям!
— Вот как! Ты забываешь, что царствующий не вправе располагать своей жизнью. Зачем отчаиваться? Разве мы не разослали апостолов, чтобы вооружить на борьбу за наше дело весь земной шар?
Дивара недоверчиво покачала головой.
— В Голландии готовится новое восстание перекрещенцев. Пророки не лгут. Германия не устоит перед примером саксонского курфюрста, который бросился в мои объятия.
— Остановись, обманщик и шут! Неужели ты надеялся обмануть меня, его землячку? Неужели ты серьезно мог думать, что я не узнаю мнимого курфюрста? Давно ли я видела честного Гаценброкера на лейденской сцене?
Царь смущенно засмеялся.
— У тебя хорошая память, Дивара, — сказал он. — Не забудь только, что не одному Гаценброкеру грозит смерть, если бы он вздумал проболтаться, но и всем тем, которым пришло бы в голову просвещать на этот счет народ.
— Ты так холодно говоришь о смерти людей, которые тебе почему-либо неудобны, а между тем сам так боишься смерти, — обиженно ответила Дивара. — Нет, Ян Бокельсон, судьбе угодно было связать меня с тобой, и я никогда не изменю тебе. Я никогда не покину тебя, хотя и раскаиваюсь в том, что так слепо повиновалась тебе. Я презираю твою кровожадность, твое сладострастие: я дрожу перед твоим коварством и не верю ни в твою любовь, ни в твое мужество: но… Я чувствую, что не могу отказаться от тебя, и, когда наступит день мщения и гнева и все покинут тебя, я и тогда останусь подле тебя, чтобы умереть вместе с тобой.