Царь Сиона
Шрифт:
Непостижимая сила, увлекающая страстных женщин и заставляющая их делить с возлюбленным даже лежащее на нем проклятие, одержала верх над всеми враждебными намерениями Дивары. Со слезами на глазах подала она руку царю Сиона. Эта преданность вынудила у него настоящее признание. Обняв Дивару, он с несвойственной ему откровенностью тихо прошептал:
— Успокойся, мы еще будем счастливы. Что нам за дело до гнева епископа, до проклятия императора? Сокровища этого города находятся в моих руках, и если бы над нами действительно разразилась беда, у меня все еще есть выход; тайное бегство. Мы вернемся на родину, к берегу моря, и там сядем на корабль, который увезет нас в Португалию, — страну, не знающую снега и зимних бурь, страну, где никто не знает нашей судьбы. Мы будем богаты и скоро забудем о нашем кратковременном царстве. Я снова вернусь
Дивара напряженно и боязливо всматривалась в лицо Бокельсона и наконец ответила:
— Как охотно поверила бы я тебе, как легко забыла бы все, что теснит мою грудь, но ты легкомыслен: не обманываешь ли сам себя? Дорого дала бы я за то, чтобы видеть тебя вне всякой опасности, вдали от всех этих кровавых событий. Я рада была бы забыть все твои недостатки и преступления и не считала бы даже гибель целого города слишком дорогой ценой за наше счастье. Но сумеешь ли ты в минуту крайней нужды исполнить то, о чем говоришь? О, поверь мне: и за тобой следят шпионы. Ревнивый, упавший духом народ тщательно следит за каждым твоим шагом. Где те ворота, которые откроются перед нами? Где сторожа, бдительность которых можно будет усыпить? Где те преданные, верные люди, которые не знают измены?
— Слушай же, — по-прежнему тихо и таинственно сказал Ян. — Я не легкомыслен, как ты думаешь. Я никогда не забывал о будущем. Ты, наверное, слышала о священнике, которому была известна тайна подземного выхода. Мне выдали его, этого монаха; и теперь весь народ, без единого исключения, думает, что этот ход засыпан, а священник убит. В действительности же оно, однако, не так. Он живет в заточении, в одном из неприступных погребов собора, и получает от меня пищу. Распространенное в народе поверье о том, что в разоренном храме Ваала бродят языческие привидения, ручается мне за то, что ни один любопытный не осмелится приблизиться к пленнику не только ночью, но даже днем. В соборе нет больше никаких сокровищ, к тому же там стоят тяжелые орудия, не поместившиеся на городских стенах, и поэтому ключ от собора хранится у меня. Еще не так давно о пище для священника Норберта заботился один мой верный слуга. Но он умер, и с тех пор я собственной рукой доставляю пищу презренному монаху; и если сторожа и видели когда-нибудь, как я в полночь вхожу в собор, то люди думают, что я отправляюсь туда затем, чтобы благословить орудия и очистить их от того проклятия, которое, быть может, наложил на них неприятель.
— Что за чудесная тайна! Но к чему все это? Ведь одно твое слово или даже — страшно выговорить — твоя собственная рука могла бы устранить этого монаха, который может разболтать нашу тайну.
Бокельсон пожал плечами и недовольно нахмурил брови.
— В том-то и дело, — пробормотал он, — что он унес бы в могилу свою тайну. Упрямый грешник все еще не выдал ее, несмотря на мой гнев и всевозможные обещания. Однако он становится уступчивее, сырой погреб оказывает свое действие; его белые волосы уже покрылись зеленой плесенью, голова его день ото дня слабеет. Так или иначе, но я выведаю от него то, что мне нужно. И тогда мы спасены, Дивара.
— Спасены? Мне мерещатся новые беды. А что, если неприятель вдруг проникнет через этот ход в город?
— Ход этот ведет в мой дворец: это я знаю от Изельмуда: коварный шпион сказал мне это на ухо на пытке. Правда, ход этот так искусно спрятан, что все мои поиски не привели ни к чему. Но горе врагам, которые осмелились бы проникнуть в мой дом! Они были бы немедленно открыты, мы изрубили бы одну часть, отбросили бы другую и навсегда засыпали бы потайной ход.
— Безумный! Мы спим на вулкане. Наше отступление не обеспечено. Мы каждую минуту можем попасть в руки осаждающих, которые…
Царь вновь усмехнулся, нисколько не пугаясь этих мрачных предсказаний.
— К счастью, — сказал он, — и епископ, подобно мне, не знает потайного хода, а разыскивать его при помощи волшебного жезла мешают ему наши пушки. В силу старого обычая, только двум старейшим каноникам, одному из братства Вальпургия, другому из общества апостола Павла, могла быть известна тайна подземного выхода. На смертном одре умирающий с глазу на глаз, без всяких свидетелей,
— Я готова благословить подагру, если она доставила нам спасителя, — быстро ответила Дивара. — Но развяжет ли Господь язык упрямца? Не доверит ли он кому-нибудь другому того, что должны знать мы одни?…
— К нему не может проникнуть ни одна живая душа Он лежит, как мертвый в могиле.
— А что, если он вдруг умрет? — продолжала Дивара с жаром. — Что, если болезнь заставит тебя оставаться дома, а он между тем умрет с голоду? Тысячи опасений рождаются в моей голове, Ян! Голова моей матери не была мне так дорога, как седой череп, несговорчивый язык и упрямые уста этого заживо погребенного священника, которого я не знаю, которого я никогда не видела, но который представляет для меня единственную надежду на твое, на наше спасение!
— Голова матери! — коченея в ее объятиях, промолвил Ян. — Видишь, как она носится в воздухе? Так преследовала она меня, когда я соскочил со своей постели! Видишь, как она обнимает своими длинными руками всю комнату? Света, Дивара! Где твоя лампа? Ах, она закрывает ее своим саваном; все мрачнее становятся тени. Смилуйся, гневная! Я соберу твои кости… Княжеские похороны… Ах!
Он упал наземь. Грудь его тяжело вздымалась. Дивара в отчаянии ломала руки, не зная, как успокоить ужасный припадок. Несколько минут спустя Ян пришел в себя и медленно открыл глаза.
— Это ужасно, Дивара! — в изнеможении сказал он. — Я с трудом могу двигаться. Что ты сказала под конец? Ты говорила о болезни, и она, как вихрь, налетела на меня. И все-таки я должен спуститься в склеп, к священнику. Я уже вчера позабыл о нем. Буря, опасность… понятно… Но я не могу идти один; я слаб, я боюсь. Пойдем со мной, Дивара. Я чувствую, что моя хворость не пройдет так скоро; и я хочу приучить тебя сторожить во время моей болезни старого язычника.
— Я заслуживаю твое доверие, — гордо ответила Дивара. — Я не коварна, не боязлива, если только мною не руководит ревность. Я иду с тобой. Лесть женщины, может быть, скорее сломит непокорного упрямца, чем строгость царя. Я накину плащ. Мы спустимся по черной лестнице. Надо соблюдать осторожность. Ах, если бы мы могли бежать тоже совершенно одни! Но если мы покинем город с нашими сокровищами, мы не в силах будем их нести.
— Не бойся измены! — утешал Ян, опираясь на руку Дивары. — Мы начнем вербовать друзей только в последнюю минуту. Быстрота, с которой придется действовать, послужит нам порукой в том, что они останутся нам верны: они просто не успеют нарушить данной клятвы.
С этими словами они вышли из дворца.
Глава VII. Высшая жертва
Прошла неделя; скорбь и безмолвие тяготели над осажденным городом. Гордые мечты о прошлом, вновь пробудившиеся было после последней победы перекрещенцев, теперь разлетелись как дым, рассеянные горькой действительностью, все яснее и яснее выступавшей во всей своей ужасной наготе перед глазами ослепленных граждан. Голод, этот неумолимый учитель, провел несчастных сквозь свою суровую школу; нужда вновь научила их трезво смотреть на вещи. Большинство раскаивалось в содеянном; но, не надеясь ни на прощение разгневанного епископа, ни на милосердие царя, оно молча и безропотно покорилось своей участи. Казалось, весь народ готовился к заслуженной гибели. Даже сравнение между собственной нуждой и изобилием, в котором утопал двор, не могло вызвать в нем возмущения против истинных виновников его несчастья. К тому же во дворце царила такая тишина, как и во всем городе, и царь уже целую неделю не показывался своим голодающим подданным. Одни уверяли, что он проводит время в посте и молитве и, наверное, вымолит у Отца Небесного чудо спасения; другие шепотом передавали друг другу слухи об опасной болезни, постигшей властелина. Некоторые доходили даже до того, что утверждали, будто какой-то злоумышленник покушался на жизнь Бокельсона и ранил его; но Господь де в своей благости спас его.