Царь Сиона
Шрифт:
— Царский шут! — воскликнул с гневом Тильбек, бросаясь будить его и не очень нежно толкнув своим жезлом дерзкого подданного царя. — Встанешь ли ты, сонное брюхо? Твое ли это место в этом мире, негодяй?
Шут вскочил, наконец, на ноги, почесал за ухом, потом съежился и заговорил плаксиво:
— Тильбек, Тильбек, брат мой в Израиле, оставь свои наставления! С какой стати ты вздумал колотить меня по спине? Разве я виноват, что волею Господа сегодня так жарко, а здесь, в зале, прохладно и хорошо отдыхать? Зачем кормят бывшего шута так плохо, что его тянет ко сну? Не говорит
Тильбек сердито перебил его:
— Молчи, бродяга, язычник! Не видишь ты этих гостей? Перестань позорить Сион с его прекрасными вратами и медовыми реками!
— Ворот у нас много, друг мой маршал ну, а насчет меда…
Шут состроил насмешливую гримасу и, не окончив своего возражения, обошел гостей, бесцеремонно оглядывая их.
— Знаю я вас всех, еретики! — сказал он с иронией. — Берегите ваши головы, светские и духовные без различия. Зачем пожаловали сюда? Старые люди, а где у вас ум? Я подарю вам, пожалуй, мой колпак.
Так как послы продолжали хранить молчание, шут схватил за рукав каноника фон Бюрена и сказал:
— А ведь этот сюртук моей работы, поп. Ты был одним из лучших моих заказчиков и дольше всех держался бедного мастера Гелькюпера.
Каноник с негодованием повернулся к нему спиной.
Между тем Тильбек, переговорив с караулившим у двери Тиланом и отдав ему соответствующие приказания, сказал, обращаясь к посольству:
— Иду приготовить все для выхода царя. Вы останетесь пока здесь и не должны оставлять залы. А ты, шут, постарайся занять гостей, чтобы они, соскучившись, не стали зевать и не осквернили бы тем жилища царя. Оставляю вас, господа, на очень непродолжительное время, но Господь да поможет вам пока оставить ваши заблуждения.
Менгерсгейм тревожно посмотрел на песочные часы. Каноник и другие советники обменялись шепотом словами:
— Они продержат нас здесь, пока истечет срок охранной грамоты, и тогда горе нам!
— Мой кум, царь, мудр и справедлив, — проговорил Гелькюпер с двусмысленной улыбкой. — Мы лицемерим, только когда это нам нужно.
— Весьма утешительно, — проговорили послы, между тем как Менгерсгейм обратился к Гелькюперу:
— Ты был известен в Мюнстере всегда как плут, и в твоих словах никто не мог отделить правду от лжи — даже, кажется, ты сам…
— Совершенно верно, сударь! — отвечал портной с убеждением. — Я обманывал себя самого еще больше, чем других. Можно видеть это теперь по моему наряду.
И, однако, мой кум — король, а я его шут; он первый здесь, а я последний. Да, сударь, я сам себе наставил длинный нос.
— Быть может, найдутся в Мюнстере еще люди, которые смотрят на вещи так же, как ты? — тихо спросил Менгерсгейм.
— Не знаю.
— Если ты меня не хочешь понять, ты тем самым отталкиваешь от себя счастье снова:
Шут отвечал также тихо:
— Если ты не хочешь понять, что означает мое «не знаю», то ты еще больший глупец, чем был, когда вступил в этот город и попался, как мышь в когти кота… Ты, по-видимому, не знаешь, что в стенах этого дома больше ушей, чем в павлиньем хвосте глаз.
Гелькюпер сильно потряс своими бубенчиками
— Тот день, когда епископ вступит снова в этот город, будет началом твоего благополучия, если…
— Говорите скорей! Что я должен сделать, чтобы достигнуть этого благополучия?
— Ведь ты находишься всегда вблизи этого портного, который именует себя царем? Обещай мне только дать знать, если обманщик обнаружит намерение бежать тайно из города, и постарайся в таком случае его задержать.
— Постараюсь. Он, надеюсь, мой добрый хозяин, не уйдет от меня. К тому же…
Шут не успел договорить: в залу вошли два прапорщика во главе отряда стрелков, вооруженных ружьями и самострелами. Они разместили солдат двойными рядами вдоль всей залы до самого престола. В то же время с улицы донеслись звуки приближавшейся музыки, такой же странной, как все, что встретили послы в городе.
— Не хотите ли взглянуть на великолепие, окружающее нашего царя? — спросил Гелькюпер, открывая одно из огромных окон.
Военачальники Сиона шли впереди, покрытые панцирями, но вместо мечей, праздно висевших сбоку, они держали в руках флейты и другие духовые инструменты и извлекали звуки, напоминавшие отчасти духовный псалом, отчасти же пастушескую песнь. Двое из них, замыкавшие отряд, держали в руках струнные инструменты, вроде Давыдовой арфы. За этими воинами-музыкантами следовали четыре советника царя, в одеждах из пурпурной ткани и украшенные тяжелыми цепями в знак почести.
— Слышите, как ржет конь? — воскликнул шут. — В целом Сионе нет другой клячи, более достойной нести на спине царя справедливости.
Царь нового Иерусалима шествовал гордо на смирном коне, которого вели двое конюхов на длинных, красных поводьях. Конь был весь покрыт коврами и украшениями. Ян сидел на нем с гордой осанкой, опираясь левой рукой на сверкающий меч, а в правой держал драгоценный скипетр, обвитый золотыми цепочками. На нем был ярко-красный камзол, на голубой подкладке, с бархатными отворотами. Верхнее одеяние, скроенное из епископского парадного облачения, падало широкими складами. Царские пальцы издали казались одетыми в золотые перчатки, вблизи же можно было видеть множество колец, производивших этот обман. На груди Яна висела золотая цепь, и на ней — искусное изображение герба Нового Сиона, составленное из драгоценных камней. Голова его увенчана была короной из золота с жемчугами, с такими же зубчиками и дугами. Бархатные башмаки царя перекрещенцев были украшены еще драгоценными шпорами.
У самых стремян его, сверкавших драгоценными камнями, шли мерным шагом двое юношей необыкновенной красоты, в шелковой одежде. Один из них нес обнаженный, поднятый вверх меч, другой, грустный и задумчивый, — раскрытую Библию.
— Этот юноша с золотистыми волосами, что идет, опустив глаза в землю… Святой Михаил!.. Разве это не…
Слова замерли на устах каноника. Менгерсгейм, также взволнованный, спросил за него, угадывая его мысль:
— Этот юноша — Христоф Вальдек, не правда ли? Гелькюпер подтвердил догадку и прибавил: