Царь-Сторож
Шрифт:
У Леонида, как всегда, очень весело и уютно. Всем, кроме меня. Он угощает нас вкусной едой – белой и красной рыбой, сыром бри, ветчиной, на столе виски, французское вино, фрукты. – Завтрак интуриста! – шутит Леонид, щедро подливая мне виски, словно желает меня напоить. Но я не пьянею, я трезв, как обычно. Это мой дефект (а может, достоинство) – я не пьянею, сколько бы ни выпил. Однажды, в давние студенческие годы, я на спор выжрал две бутылки водки – и был совершенно трезв, правда, потом чуть не умер от сердечного приступа.
Поэтому я не очень люблю товарищеские пирушки, мне на них скучновато.
Пока я скучал, компания разгулялась вовсю. Смотрю – жена моя пляшет цыганочку, кто-то из захмелевших гостей
– Пришло время во всем разобраться, старичок, – говорит он, обнимая меня по-дружески, – надо нам выяснить отношения, старина.
– Сами решайте, без меня, – говорю, убирая его руки с моих плеч, – мне все равно.
Обращения "старичок", "старина", которые в пору нашей общей юности были привычными, нынче (когда я и впрямь стал почти стариком) меня раздражают.
Тут к нам подходит моя жена Надя – она чем-то взволнована. – Меня тошнит, – говорит она, падая в кресло. – Друзья, мы должны окончательно договориться, – настаивает Леонид. – Ситуация становится чрезмерно двусмысленной. – Меня тошнит, – повторяет жена (м о я жена, ибо у Леонида жены нет, его жена от него недавно ушла, не помню, к кому). – Ну хорошо, – бормочет Леонид, подливая мне виски, – женщины всегда предпочитают давать уклончивые ответы, но мы-то с тобой, старина, должны наконец по-мужски, мужественно, как настоящие мужчины, взглянуть в глаза правде. Поверь, старичок, уж я-то знаю, что Надя давно любит меня, а тебя – увы, нет. Что ты скажешь на это? – Отвяжись, – говорю, глотая виски, – чего ты ко мне пристал? Не ломай кайф. – Меня тошнит, тошнит, тошнит, – капризно повторяет жена. – В каком смысле? – не понимает Леонид (он думает, вероятно, что она выражается фигурально). – В смысле – сейчас сблюю, – говорит жена Надя, и смертельная бледность покрывает ее некогда прекрасное, а ныне одутловатое лицо, обрамленное золотыми кудрями.
Среди ночи жена меня будит и спрашивает – как я отнесусь к тому, что она меня бросит и уйдет к Леониду. – Поговорим завтра, – прошу я, боясь окончательно проснуться и расстаться с кареглазой девочкой, которая только что присела ко мне, спящему, на колени. – Потерпи до утра. – Я не могу заснуть, – говорит жена. – Не могу заснуть рядом с тобой. – Хорошо, – говорю я покорно, и встаю с кровати, – лягу на кухне, на раскладушке. – Стой! – кричит вдруг жена и тащит меня в постель. – Не смей оставлять меня одну. – Чего же ты хочешь? – Мне плохо, – говорит жена. – Ты сегодня много выпила, – объясняю я.
– Нет, мне плохо с тобой, – возражает она и произносит большой монолог о том, как ей плохо со мной и как хорошо ей с Леонидом.
– Пожалуйста, я очень тебя прошу – поговорим завтра, – заикаюсь я снова, но жена кричит, что я жестокий садист, что я будто бы специально над ней издеваюсь, а еще – будто бы я завидую Леониду, потому что он талантливый менеджер и одаренный поэт, у него большое будущее, а я – бездарный писака, безвольный и бессердечный неудачник. – Может быть, ты и права, – говорю я, чтобы не раздражать ее, но жена, вероятно, очень хочет поссориться, и она снова кричит, потом плачет, потом истерически хохочет, потом рыдает, она говорит, что я деревянный, железный, каменный, мертвый, холодный как лед ("Как айсберг в океане", –
– Я согласен, – говорю я смиренно, – со мной невозможно жить, то же самое мне говорили и первая моя жена, и вторая, и мой сын от первого брака написал мне на днях, что со мной невозможно жить, что я просто невыносим, я согласен, согласен, ты будешь счастлива с Леонидом, с кем угодно, хоть с чертом лысым, я согласен, нам надо расстаться, мне не привыкать, придется искать четвертую жену, не впервой, честное слово, я на все согласен.
– Палач! – восклицает она. – Ты убиваешь меня своим равнодушием, своим бессердечием! Лучше ударь меня, ударь! Ударь! Ударь! Сделай мне больно – чтобы я хоть раз смогла почувствовать тебя по-настоящему!
– Зачем же я буду тебя бить? – возражаю я удивленно. – Что за нелепая просьба? Ты ведь не мазохистка?
– Убей меня! – умоляет она в истерике. – Убей, я не хочу так больше жить! Убей меня!
Она так настойчиво просит меня об этом, что я как бы соглашаюсь – и начинаю ее душить. Душу и ласково приговариваю: – Ну и как – хорошо тебе было трахаться с Леонидом в ванной комнате? Поделись-ка опытом – как вы там приспособились? Рачком-с?
Я не очень спешу, надеясь, что она передумает, попросит пощады. Так и есть – жена отчаянно сопротивляется, хрипит, кусает мне руки, отталкивает меня и вопит: – Убийца! Убийца! – Спи, – предлагаю я ей, – спи, пожалуйста. Поговорим завтра.
Я встаю и выхожу на кухню. Прикрываю за собой дверь. Достаю сигарету, закуриваю. Ноет укушенный палец. Свет не включаю. За окном – бесконечная черная ночь, а потом появляется белый снег, белый-белый, он падает медленно, тихо-тихо, будто не падает, а колеблется в воздухе на одном почти уровне, словно каждая снежинка подвешена на невидной прозрачной ниточке, как это было давно, моя милая, много лет назад, в детском кукольном театре, и сам я с восторгом смотрю на черный бархатный занавес, когда же, когда же, когда же он распахнется, и кареглазая девочка рядом со мной тоже почти не дышит, а узенькая ее ладошка, зажатая в моей руке, даже вспотела от нетерпения.
А под утро мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить любую нужду безболезненно и комфортно и где у каждого есть своя персональная кабинка, в которой можно уединиться, чтобы предаться блаженной медитации, отрешившись от всех земных забот и печалей.
Жизнь коротка как сон бабочки, ужасно коротка. Манит, дразнит, блазнит, обжигает нам мотыльковые крылья.