Цареубийство 11 марта 1801 года
Шрифт:
«Ах, несчастный монарх был менее виноват, чем окружавшие его. Вы оба совершенно правы, не любя этого Палена». При этих словах её лицо оживилось, что меня удивило тем более, что её обычная осторожность часто доходила до притворства.
«Ему ещё мало, что он был зачинщиком заговора против своего благодетеля и монарха; он ещё хотел бы поссорить мать с сыном, чтобы управлять государством, как премьер-министр; но я сомневаюсь, чтобы второй план удался ему так же хорошо, как первый. Государь любит свою мать, а она боготворит его: такая связь не может быть порвана каким-нибудь Паленом, вопреки всем его искусным маневрам».
Две фрейлины вошли в комнату — разговор наш был прерван. Но тут я в первый раз в жизни видел Нелидову разгневанной и забывшей о крайней осторожности, которую она всегда так хорошо соблюдала.
Граф Виельгорский
Не знаю, как это случилось, но разговор коснулся императрицы. «Право, — сказал Пален, — она напрасно воображает себе, что она наша повелительница. В сущности, мы оба подданные государя, и если она подданная первого класса, то я — второго; усердие, с которым я стараюсь избежать всего, что могло бы послужить поводом к скандалу и возмущению, всегда останется неизменно тем же по своей глубине и искренности. Знаете ли вы историю с иконой?» — «Нет». — «Так дело вот в чём. Императрица пожертвовала для часовни нового Екатерининского института икону, на которой изображены: Распятие, Божья Матерь и Мария Магдалина; на ней сделаны надписи, намекающие на кончину императора и могущие подстрекнуть раздражённую чернь против тех, на кого молва указывает, как на участников этого дела. Надписи эти уже успели привлечь многих в часовню, так что полиция донесла мне об этом. Чтобы не поступить опрометчиво, я отрядил туда смышлёного и образованного полицейского чиновника в партикулярном платье, поручив ему списать возмутительные места надписей, и велел передать священнику, чтобы образ был удалён втихомолку. Он ответил мне, что ничего не может сделать без непосредственного приказания императрицы. Вот почему я сегодня поговорю об этом с государем, который завтра едет навестить свою мать в Гатчину. Мне передали, что она хочет, чтобы икона осталась на месте во что бы то ни стало. Но это невозможно».
Он ещё несколько раз принимался горячо ратовать против императрицы. Когда мы собрались уходить, граф Виельгорский сказал мне: «Я положительно не узнаю Палена. Он всегда отличался, чтобы не сказать худшего, — смышлёностью фурьера или придворного камер-лакея, а сегодня он позволил себе, не стесняясь, такие выходки против императрицы — и ещё при свидетелях!» — «Он, очевидно, воображает, — ответил я, — что находится в такой незыблемой милости, что может тягаться с императрицей, но ему следовало бы быть поосторожнее. Императрица — женщина: в ней много упорства, сын её любит и уважает. Это очень неравная игра».
В четверг я отправился к обеду в институт. Проходя мимо двери Нелидовой, я заметил, что там готовятся к отъезду в Гатчину. Я зашёл к ней и попросил её объяснить мне историю с иконой, наделавшей столько шуму и способной вызвать в массе праздных и склонных к возмущению людей опасное движение.
«Я очень рада, — сказала она, — что вы вспомнили об этом, так как могу сообщить вам всё до мельчайших подробностей: я была свидетельницей всей этой истории, и образ не раз был у меня в руках. Один русский художник приносил императрице от времени до времени иконы для её новых учреждений. Так как он не хотел продать их, то императрица приказывала выдавать ему когда 100, когда 200 руб. Но, в силу его слишком частых появлений, императрица велела отказать ему, когда он принёс последнюю икону, на которой было изображено распятие. Здесь Божья Матерь обращается к Спасителю с изречением из Св. Писания, а Христос отвечает ей другим текстом [133] . Так как эти надписи делаются славянскими и часто весьма мелким шрифтом, то ни императрица, ни я, ни кто-нибудь из придворных никогда не трудились разбирать их. Художник между тем оставил икону у одного из камердинеров с просьбой убедить государыню взглянуть на неё, так как он по бедности своей нуждается в воспомоществовании. Икона уже провисела две недели слишком в покоях императрицы, когда она, собираясь уехать в Гатчину, вдруг сказала: «Всё-таки надо будет осмотреть образ. Нет ли здесь
133
На русских образах часто изображаются ленты с текстами из Св. Писания, исходящие как бы из уст Господа, ангелов и святых.
В воскресенье вечером я получил от одного из своих друзей записку следующего содержания: «Пален со всей своей семьёй уезжает в 9 часов в Ригу; уверяют, что он подал прошение об отставке. Все идут к нему, и я советую вам сделать то же».
Я ответил: «Не верю ни одному слову об этом путешествии. Сходите к нему и по возвращении уведомите меня, в чём дело».
В 11 часов вечера мой друг писал (опять): «Он уехал, разыгрывая роль невозмутимого, но она в отчаянии».
Всё это показалось мне сном. Но я тем не менее спокойно лёг спать и, во всяком случае, пожелал ему счастливого пути.
Около 10 часов утра к Виельгорскому пришёл кто-то из приближённых государя и объяснил нам причину внезапного отъезда Палена.
В четверг утром он горько жаловался государю на инцидент с иконой. Его величество, рассерженный его сильными выражениями, заметил ему: «Не забывайте, что вы говорите о моей матери. Впрочем, невозможно, чтобы надписи были таковыми, как вы говорите, я хочу видеть икону».
Пален, без дальнейших околичностей, велел взять образ и принёс его государю, который, прочитав надписи, ничего не сказал, но поехал в Гатчину с целью потребовать объяснений от своей матери. Как ни старался он смягчить дело, императрице всё-таки пришлось оправдываться в своих намерениях, что было для неё крайне унизительно. Она заключила объяснения, приведённые ею в своё оправдание, словами: «Пока Пален будет в Петербурге, я туда не возвращусь!»
Государь вернулся из Гатчины лишь в субботу вечером и, не желая лично приказать Палену отправиться на ревизию Лифляндии и Курляндии, проработал с ним вместе в воскресенье всё утро до обедни; после этого он велел позвать к себе генерал-прокурора и поручил ему передать Палену своё повеление приблизительно за час до обеда. «Я понимаю, — сказал Пален Беклешову, — смысл этого совета государя и знаю его источник. Доложите его величеству, что сегодня вечером в 8 часов его приказ будет исполнен мною, и я больше не буду в Петербурге».
Он сообщил о случившемся своей жене и заявил ей, что немедленно же потребует полной и безусловной отставки. Она сама написала молодой императрице о своём увольнении, чтобы иметь возможность сопровождать своего мужа. Пален пометил своё письмо Стрельной, и оно было передано государю рано утром, когда он только что проснулся. Указ об его отставке был обнародован в тот же день, так что меньше чем в 26 часов этот человек, считавший своё положение незыблемым, обладавший в такой высокой мере умом и тактом, обратился в ничтожество и был принуждён праздно прогуливаться в своих имениях в сопровождении своей совести, веский голос которой теперь уже больше не будет заглушён лестью и шумом придворной жизни.
Наконец я решился уехать без дальнейших проволочек. Двухмесячного пребывания в знакомой уже раньше столице вполне достаточно, чтобы получить ясное понятие о системе правления, которую затем необходимо основательно изучить и с духом которой надо познакомиться на основании личного опыта. Я сделал всё, от меня зависящее, чтобы заручиться достоверными сведениями об отличительном характере нового правительства, и, по крайней мере, вынес то утешение, что я в состоянии без посторонней помощи заранее определить, в каком направлении будут сделаны дальнейшие шаги нашего нового монарха.