Цареубийство 11 марта 1801 года
Шрифт:
Долго скрывал Шевалье эту неудачу, пока, наконец, пьемонтец, через десятые руки, не проведал о ней. С ожерельем, пожалуй, готов он был расстаться, но 25 000 стал он требовать назад. Всё было напрасно: насмешки и угрозы были ему единственным ответом. В такой крайности он прибегнул к одной француженке [161] , которая появилась в Петербурге весьма загадочно: никто не хотел её знать, а между тем император терпел её в Гатчине, и она успела войти в сношения с некоторыми высокопоставленными лицами. Её вообще считали и, по всей справедливости, — агентом первого консула. Эта женщина всё рассказала министру иностранных дел, графу Ростопчину [162] . Ростопчин, ненавидевший Кутайсова, обрадовался случаю его, может быть, ниспровергнуть. Говорят, что, спрятавшись за ширмы, он выслушал весь рассказ пьемонтца и доложил о нём государю, в котором чувство справедливости возмутилось в высшей степени, несмотря на то, что в этом деле замешан был его любимец. Тотчас приказано было, чтобы
161
Каролина Бонёйль (Bonoeil), приехавшая в Петербург в мае 1800 г. Das merkwurdigste Jahr, II, 274. Bignon, I, 445, note.
He о ней ли говорит m-me Lebrun, I, 40, 60, 61; III, 131.
162
Ростопчин Фёдор Васильевич, граф (1765—1826).
После того старались обратить гнев государя на несчастного пьемонтца. Кутайсову стоило только мигнуть своему верному другу Обольянинову: невинный был арестован под предлогом, что он — якобинец, между тем как, напротив того, он известен был за самого ярого аристократа; его высекли кнутом, вырвали ему ноздри и сослали в Нерчинск в рудники. Так рассказывала в институте девиц одна дама, имевшая из первых рук сведения об этом происшествии.
Следующий случай причинил менее несчастия, но был не менее бесстыдным.
Генеральша Кутузова [163] , муж которой был некоторое время послом при турецком дворе, получила в Константинополе в подарок четыре нитки дорогих жемчугов. Но, так как её муж нуждался в постороннем влиянии, чтобы поддержать себя, она подарила два ряда этих жемчугов госпоже Шевалье, а остальные два, в присутствии этой женщины, отдала обеим своим дочерям. Несколько дней спустя должны были давать в Гатчине оперу «Панург». Шевалье послала к генеральше Кутузовой с просьбою одолжить на этот вечер остальные жемчуга. Отказать ей не было возможности; но оперная принцесса забыла возвратить эти украшения, а генеральша не осмелилась ни разу ей о них напомнить.
163
Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова, рождённая Бибикова, 1754—1824. Жена Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, впоследствии князя Смоленского.
Эта жадность госпожи Шевалье и её мужа соединена была с самым наглым высокомерием, и через это была ещё возмутительнее. Легче было иметь доступ к любому министру, чем к этому балетмейстеру, и, если кого наконец принимали после нескольких часов ожидания, то это почиталось высокою милостью.
Мне поручено было написать оперу с балетом для этой артистической четы; это заставило меня два раза быть свидетелем того высокомерия, которое госпожа Шевалье выказывала, однако, менее, чем её муж. Она приняла меня в «неглиже»; и так как письменный план, который я должен был ей сообщить, дал мне случай некоторое время сидеть весьма близко к ней, то я мог заметить, что её столь восхваляемая красота, если не совсем поблекла, была, по меньшей мере, уже не в полном блеске. На сцене она действительно очаровывала своим станом и игрою; но ей не следовало пускаться в серьёзную оперу, ибо, например, в «Ифигении» [164] можно было любоваться только её красотою. Между тем не было недостатка в самых низких льстецах, которые её воспевали, придавая иногда своим похвалам самые утончённые обороты. Я ещё помню несколько куплетов, которые кстати можно здесь привести.
164
В роли Ифигении Шевалье появилась в костюме красноватого цвета, чтобы польстить императору, который перед этим велел выкрасить в этот цвет Михайловский замок.
(Das merkwurdigste Jahr, II, 186. Русский перевод этого места в «Русском архиве» 1870 года, с. 971).
За несколько дней до ниспровержения своего счастия госпожа Шевалье прогуливалась верхом в сопровождении двух придворных шталмейстеров, подобно тому как обыкновенно прогуливался сам император. Она проскакала мимо окон французской актрисы Вальвиль, своей соперницы в благосклонности публики, и бросила
Нет примера, чтобы она когда-либо употребила своё влияние для доброго дела; можно было рассчитывать на её вмешательство только там, где была для неё какая-нибудь выгода.
Ей одной, может быть, удалось бы спасти несчастного пастора Зейдера [165] , за которого столь многие напрасно просили. Этот пастор, сельский проповедник в окрестностях Дерпта, имел небольшую библиотеку для чтения, которую, однако, закрыл, потому что трудно было получать новые книги и опасно их давать для чтения, так как в Риге сидел изверг, по имени Туманский [166] , цензор, который, чтобы угодить и придать себе важность, осуждал самые невинные книги и повергал в несчастья всякого, кто их держал у себя. Он был предметом всеобщей ненависти и всеобщего страха. Пастору Зейдеру не были ещё возвращены некоторые отданные им в чтение книги, в том числе Лафонтенова [167] «Сила любви»; он об этом известил в еженедельной газете, не зная, что и эта книга была из числа запрещённых. Почему она была запрещена, это знал, конечно, один только Туманский, который с адской радостью ухватился за этот случай, чтобы одним несчастным увеличить число своих жертв.
165
История пастора Зейдера рассказана, с незначительными вариантами, в сочинении: «Das merkwiirdigste Jahr», II, 255—265. Кроме того, существует рассказ самого Зейдера под заглавием: «Der Todeskampf am Hochgericht, Oder Geschichte des unglucken Dulders F. Seider, ehemaligen Predigers zu Randen in Esthland (Ранденский пасторат находится на восточном берегу озера Вирцерв, в Дерптском уезде Лифляндской губернии, а не в Эстляндской, как напечатано издателями в заглавии брошюры Зейдера.), von ihm selbst erzahlt. Ein Seitenstuck zum merkwurdigsten Jahre meines Lebens von August von Kotzebue. — Hildesheim und Leipzig. 1803, 8, 100 страниц.
166
Фёдор Осипович Туманский (ум. 1805 г.).
Seider: Todeskampf, S. 98. — Русская старина, VIII, с. 334.
167
Август Лафонтен, немецкий писатель (1759—1831), сочинитель бесчисленного множества сентиментальных романов.
Он донёс двору, что пастор Зейдер старается посредством библиотеки для чтения распространять тлетворные начала. Этот злостный, хитро придуманный донос возбудил подозрительность и негодование императора.
Зейдера привезли в Петербург, и юстиц-коллегия получила приказание признать его заслуживающим телесного наказания. К сожалению, это судебное место не имело должного значения, чтобы объявить, что дело должно быть сперва исследовано, а потом решено по законам; если же человек заранее осуждён, то остаётся только предать его палачу. Правда, эти низкие судьи спрашивали генерал-прокурора, как им поступить, и просили для себя его заступничества; но так как он ограничился одним холодным ответом, что они могут действовать под своей ответственностью, то страх победил все остававшиеся сомнения, и Зейдер был приговорён к наказанию кнутом. Приехали за ним в крепость, чтобы оттуда повесть его выслушать приговор, и объявили ему, что он должен надеть пасторскую мантию и воротник. При этих словах он оживился светлой надеждой, не предчувствуя, что эти священнические принадлежности потому только были необходимы, что для большего позора их должны были с него сорвать. Когда ему прочли приговор, он упал на землю, потом приподнялся на колени и умолял, чтобы его выслушали. «Здесь не место», — сказал фискал. «Где же место? — вопил Зейдер. — Ах, только перед Богом».
На Невском проспекте, по дороге к месту наказания, к нему подъехал полицейский офицер и спросил, не желает ли он сперва причаститься? Он ответил: «Да», и его повели назад. Это было лишь краткой отсрочкой! Снова потащили его к месту казни. Дорогой палач потребовал от него денег; он отдал этому гнусному человеку свои часы.
Когда привязали его к столбу, он имел ещё настолько самосознания, что заметил, как, по-видимому, значительный человек в военном мундире подошёл к палачу и прошептал ему на ухо несколько слов; этот последний почтительно отвечал: «слушаюсь». Вероятно, то был сам граф Пален или один из его адъютантов, давший палачу приказание пощадить несчастного. От бесчестия нельзя было его избавить; по крайней мере, хотели его предохранить от телесного наказания, которого он, может быть, и не вынес бы. Зейдер уверял, что он не получил ни одного удара, он только слышал, как в воздухе свистел каждый взмах, который потом скользил по его исподнему платью.
По совершении казни он должен был быть отправлен в Сибирь; но и этой высылкой граф Пален, с опасностью для самого себя, промедлил несколько дней, всё надеясь на более благоприятный оборот в участи несчастного, так как даже русское духовенство, к его чести будь помянуто, вошло с ходатайством за него. Когда, однако, исчезла последняя надежда, его отправили в Сибирь [168] , как самого отъявленного злодея, и даже его жена не получила разрешения следовать за ним.
168
В июне 1800 года.