Цареубийство в 1918 году
Шрифт:
Вопросы множатся. Почему чисто еврейский Бунд считался в социал-демократии как раз умеренной и неизменно антиленинской фракцией? Почему товарищ Сталин с присушим ему острым словцом печатно объяснил после V (Лондонского) съезда РСДРП, что для победы большевиков над меньшевиками надо было произвести в партии маленький еврейский погром?
Если же предположить, что вектор русско-еврейских отношений (русско-еврейской войны, как прозвал ее один из современных исследователей, – С. Семанов) менялся, то опять-таки стоит заметить, что с годами он менялся в сторону как раз не подрыва «органики» со стороны «малого народа», как кажется, глядя из будущего, задним числом осмысляющему историю Шафаревичу. Наоборот:
Можно сослаться на мнение, например, украинского профессора Н. Полетики, называвшего себя не просто историком, а «свидетелем истории»: он зафиксировал в памяти крупные пожертвования еврейских дельцов на оборону и Красный Крест в 1914 году, выступления общепризнанных еврейских лидеров, депутатов Государственной думы, в поддержку правительства Николая II и т д. Куда важнее, однако, факт, замеченный им в среде тогдашних сверстников: еврейская молодежь на Украине охотно шла в Действующую армию. Друзья юного Полетики объяснили: после победы их заслуги на фронте учтут и даруют равноправие.
Столыпинская линия вызвала доверие у поколения еврейской ассимилированной публики, как раз у «малого народа». (И здесь я должен возразить Солженицыну, считающему, что русское общество вложило пистолет в руки Богрова: ведь этот террорист до покушения обратился во все подходящие подпольные партии с единственной просьбой: «взять на себя», формально одобрить «акт» после покушения – и не нашел никого. Даже эсеры и анархисты отказались в 1911 году одобрить убийство Столыпина.)
Конечно, Полетика был юдофилом и либералом, но и другой киевлянин, депутат Василий Шульгин, правый националист и «порядочный антисемит», как он сам себя определял, написал о поразившем его феномене: если еврейская масса во время японской войны была пораженческой и открыто радовалась каждому неуспеху русской армии, то к 1914 году настроение ее полярно изменилось. Шульгин определил его как «патриотическое». Он не выяснял причин, вряд ли даже понимал их, но запомнил. И вину за то, что потом, в ходе войны, евреи заняли позицию иную, возлагал на безумную политику властей, открывших, по его словам, «новый фронт», антиеврейский – в добавление к антигерманскому.
Нужно, однако, внести в его рассуждения существенную поправку: не властей вообще, но того их слоя, того «яруса», который еще до этого вызвал самое войну – и погубил Россию.
Организаторы мясоедовского процесса получили должности, чины (Бонч-Бруевич стал начальником штаба фронта, Батюшина сделали генералом), но успокаиваться на достигнутом не пожелали. Тем более, что военная ситуация не позволяла. Казнь Мясоедова и последовавшее затем смещение Сухомлинова почему-то не предотвратили новых германских побед. В 1915 году началось самое мощное в ту войну наступление вермахта:
«Подползая, как огромный зверь, германская армия продвигала свои передовые части к русским окопам… Затем гигантский зверь подтягивал свой хвост – тяжелую артиллерию. Она занимала позиции, находившиеся вне досягаемости русской полевой артиллерии, и тяжелые орудия начинали осыпать русские окопы градом снарядов, пока ничего не оставалось ни от окопов, ни от их защитников. Затем зверь осторожно подтягивал лапы – пехотные части – и занимал разрушенные
Русская армия отступила на сотни километров, и этот отход справедливо считался ее большим успехом, достигнутым благодаря искусству генерала Алексеева: удалось вырваться из вражеского кольца и сомкнуть фронт на новых рубежах. Но для объяснения такого отступления Ставке требовались тысячи новых «мясоедовых».
Начали с родственников и компаньонов полковника: посадили его еврейку-жену и всех еврейских сослуживцев по пароходству. Уже первое письмо начальника штаба Янушкевича о мясоедовском деле отдавало, по словам английского историка Г. Каткова, «помимо болезненной шпиономании, садизмом и антисемитизмом». А вскоре по его инициативе и с благословения Николая Николаевича, «деспота, мистика и фаталиста» (определение того же Г. Каткова), по всей линии трехтысяче-километрового фронта военные суды приступили к фабрикации еврее-шпионских дел.
Точно неизвестно, был ли процесс Мясоедова действительно рожден германской спецслужбой, но последующие шпионские антиеврейские трибуналы явились следствием сознательной германской операции. Политический отдел генштаба создал «Комитет по освобождению народов России», выпустил листовку «Евреи России, вставайте, к оружию! Помогайте прогнать москалей из Польши, Литвы, Белоруссии, Волыни, Подолии! Свобода грядет из Европы!» Немецким офицерам дали инструкцию возможно внимательней относиться к евреям, создавая выгодный контраст с русскими офицерами. (Десятилетия спустя многие евреи отказывались бежать от гитлеровских армий: «Немцы – люди цивилизованные, помним их с той войны. Хватит большевистской пропаганды!»)
Теперь вам нетрудно понять, какие же реактивные указания после этого рассылала русская Ставка в соединения и части: генералы, без улик, по одному подозрению, повесившие родовитого дворянина-офицера и посадившие в крепость заслуженного генерала-министра, как они могли рекомендовать подчиненным обращаться с евреями прифронтовых областей, непривычно одетыми и говорившими на языке врага (идиш воспринимался как вариант немецкого). Офицеры и казаки хватали любого «жида», осмелившегося глазеть на проезжавшие по дорогам эскадроны или батареи, собирали тройку офицеров, обладавшую в полевых условиях правами трибунала, и – новая виселица воздвигалась над российской землей.
Вот история, рассказанная эпидемиологом, академиком Даниилом Заболотным об одном из лучших русских генералов:
«Однажды в присутствии генерала Б. (Брусилова. – М. X.) я сказал, что хорошо бы иметь обезьян для некоторых моих опытов.
Генерал серьезно спросил:
– А жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их все равно повешу, берите жидов.
И не дождавшись моего ответа, послал офицера узнать: сколько имеется шпионов, обреченных на виселицу. Я стал доказывать Его Превосходительству, что для моих опытов люди не годятся, но он, не понимая меня, говорил, вытаращив глаза:
– Но ведь люди все-таки умнее обезьян, ведь если вы впрыснули человеку яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна не скажет.
Вернулся офицер и доложил, что среди арестованных по подозрению в шпионаже нет евреев, все цыгане и румыны.
– И цыгане не годятся? Жаль.»
Румын для опытов не предложил – словно знал заранее принципы освенцимского исследователя Менгеле… Этот отрывок интересен, ибо косвенно, без умысла, выявляет нам принцип военной юстиции того времени: генерал знал, что он повесит арестованных евреев не только до суда, но даже до их ареста.