Царев город
Шрифт:
— Людей наших теперь против русских не поднять. Сила не та.
— Что ты про силу знаешь? Тот нагаец говорил: придет в наши земли сто тысяч всадников.
Мужчины не заметили, что со стороны изи кудо вошла Айвика и весь конец разговора слышала.
— Неужели сто тысяч?!—сказала она. — Вот грабежа будет много.
— Кто это, Ялпай, в разговор мужчин влезает?
— Дочь моя, Айвика.
— Пусть в изи кудо посидит. Не ее ума дело.
— Тебе, пришелец, место у очага дали, ты и сиди. Д где мне быть, я сама знаю. Людей на войну поднимать не моего отца воля. Ты к старейшине Топкаю иди.
— Нехорошо, Айвика, так со старшими
— Прости, отец. Я не поняла. Думала, он хозяин в кудо. Меня в метель выгнать хотел.
— Дерзкая у тебя девка, Ялпай. Давай спать будем.
Потух очаг в кудо карта. Спит гость, спит хозяин.
Ворочается под шубой Айвика. Все, что она услышала от гостя, взволновало ее.
На улице беснуется пурга. Спит илем на берегу Кок-шаги.
I
Отгремели торжественные празднества, молебны и славословия в честь великой победы на Волге. После падения Казани взнесся в Москве храм Покрова святой Богородицы. Молодому государю Ивану Васильевичу европейские послы прочили победное царствие, а державе русской благоденствие.
Поверил в это и сам царь. Забеспокоились иноземные короли, насторожились восточные ханства. И кто знает, как бы сложилась судьба Руси, не заболей царь тяжкой хворью.
Ринулись князья и бояре к опустевшему трону, шкур\ неубитого медведя стали делить. Целовать крест малолетнему царевичу отказались даже те, на которых Иван опирался, которым верил. Воеводы, бравшие вместе с иарем Казань, мечи свои опустили, верность утратили.
Страшные дни пережил* государь, но оздоровел и восстал над знатными в гневе и ярости. Полетели боярские головы, обагрились пытошные застенки княжеской кровушкой, наполнились тюрьмы и монастыри опальными дьяками, церковнослужителями.
Чтобы утвердить свою власть, Иван бросал полки то на одну границу, то на другую — искал всюду побед. Из тридцати лет царствования двадцать два года царь провел в войнах и походах. Особенно тяжки были многолетние Ливонские войны. Они вконец обескровили Русь, обезлюдили. И не только битвы уносили человеческие жизни: дважды великий чумной мор нападал на землю, трижды били урожаи жестокие засухи, голод утвердился на сельских починках накрепко. Один сборщик налогов писал: «Про зехмлю расспросить в тех починках не у кого, потому что детей боярских, попов и крестьян там нет никого».
Царь покинул Москву, переехал в Александровскую слободу и заперся там накрепко. В столицу наез^кал редко. Именно в эту пору начались мрачные месяцы опричнины.
Чем больше лютует грозный государь, чем жесточе искореняет боярскую измену, тем беспокойнее наступают времена. То там, на границах, поражены царские полки, то здесь, в Москве, заговор. Не успеет Иван усилить рати на западе — глядь, на южные рубежи ворвалась ногайская орда. Засвистят над степью ордынские стрелы, и по этому посвисту, словно по единому сигналу, ударяются в бунты черемисы, татары, мордва, чуваши. Для удержу инородцев строятся по берегам рек города с острогами, сажают туда стрелецкие полки, шлют рати для усмирения бунтовщиков. Уж возведены города Чебоксары, Кокшайск, Тетюши на Волге, Лаишев на Каме. Укреплялись остроги в Казани, в Свияжске и в Новгороде Нижнем.
Кончились опричные времена, само слово опричнина попало под запрет, но царь не оставил слободу. Весной, чуть подсохнут дороги, идут в государево логово обозы,
Осенью восемьдесят первого года прошел по столице слух, что царь удумал прекратить слободское сидение и на :шму переедет в Кремль. Притихла Москва в ожидание, насторожилась.
В сумерки, после вечерней трапезы, слобода погрузилась в сон. Люди спать легли рано. Знали: перед рассве-том поднимут всех на молебен, и служба в храме будет идти четыре часа.
Низкие облака, предвестники затяжной осени, надви нулись на слободу, сыпанули по земле мелким дождем. Заползли в свои укрытия надворные сторожа, заложили засовы ворот угрюмые охранники, с крепостных стен тихонечко спустились стрельцы с бердышами наперевес. Улетели в ближний лес голуби, что сидели, нахохлившись, на крестах храмов, тишина воцарилась на земле.
Храмов в слободе три: один с высокой колокольней два поменьше. За храмами дворцы. Один — для царя и его семьи, другой — для бояр. Посреди слободы две высоченные каменные башни с переходами. Там живут стрель-пы, охранные люди, сторожа. В подвалах оружие, порох ядра. Около башен длинная низкая хоромина — для че ляди.
Постельничий Борис Годунов раздел государя в нижней опочивальне, проводил на перину, укрыл одеялом. В иные времена Иван Васильевич перед сном разговаривал с Борисом, ныне же царь утомлен — днем принимал иноземных послов. Завтра предстоят трудные дела -— из Пскова приезжает воевода Иван Шуйский, вести тревожные везет. Царь по этому случаю указал позвать первосоветников думы. Зевнув и перекрестившись, он вяло махнул рукой. Борис низко поклонился и, пятясь, вышел из опочивальни.
Государь ворочался под одеялом недолго — уснул. Спал он час, может, два. Вдруг тишину ночи разорвали колокола храмовой звонницы. Сначала затенькали малые колокольцы, потом — Бум! Бум! — подал свой басовитый медный голос большой колокол.
Иван рванулся на перине, сел, сбросил одеяло. В душу вошел страх — в полночь-ту звоны не к добру!
— Бориско!
Годунов возник в темноте около постели.
— С чего в колокола бьют, стервецы? Пошли узнать.— Годунов шагнул к двери, царь вслед ему крикнул: — Виноватого волоки сюда!
Сразу пришло раздражение, потом оно сменилось злой яростью. Всю неделю царь мучился бессонницей, только уснул, и на тебе — что-то стряслось! Теперь не уснуть до утра. «Если звонили попусту — голову снесу», — подумал Иван и, не ожидая постельничего, начал одеваться. Вошел Годунов со свечой в руке, тихо сказал:
— Спи, государь, спокойно. В колокола бил царевич Федор.
— Пошто?
— Сам сюда идет, скажет.
Борис от своего огарка зажег две большие свечи, ушел в угол, сел на лавку. Он знал, что грозы большой не будет. Царь не то, чтобы любил младшего сына, он его жалел, как всегда жалеют родители своих ущербных детей. Сейчас Федору шел двадцать четвертый, он скоро уж два года как женат, но отец звал его по-детски Феденькой или Федюнькой, а за глаза — либо блаженным, либо убогим.