Царица иудейская
Шрифт:
Я хочу спросить: «Ну и как? Прошла я испытание? Вы хотели проверить, разделяю ли я стереотипы, которые "у вашего народа есть про нас"? Так как, подтвердила я ваши ожидания?» Но, стоя рядом с ним во дворе, глядя на белые завитки краски и грязи в tina de lavar – стиральном корыте, я теряю дар речи. Я хочу ему и про это сказать, про то, как я теряю дар речи в его присутствии и как я ощущаю в себе поток его мыслей, и как это больно, потому что, хотя я эти мысли ощущаю, я не знаю, о чем они.
– Алехандро, – спрашиваю я тихо, – зачем вы меня смотрели в Сети?
Он стоит, не шевелясь, держа кисть в замершей в воздухе руке, и вид у него такой, будто я застала его на месте преступления. И тут я понимаю, что все эти пустяки, которые я ему говорила последние несколько дней, неотвратимо вели к этому вопросу.
– Я не смотрел, – отвечает он, помолчав.
– Тогда откуда вы узнали, что я пишу про этих еврейских царей?
Он снова стоит молча. Пожимает плечами. Опускает руку с кистью. Открывает рот, хочет что-то сказать, но передумывает. Бежит к дому, сбегает по ступеням в подвал. Я хочу бежать за ним вслед, крикнуть ему: «Я знаю, зачем вы искали меня в Сети!» Но он уже вбежал внутрь. Если я за ним побегу, это будет выглядеть как приставание. Я заставляю себя остаться на месте. Подожду другого раза, чтобы задать ему этот вопрос, и, если он опять убежит, мне придется сделать вывод, что за простым маляром Алехандро таится больше сюрпризов, чем докторская степень по ихтиологии,
Она показывает мне свои кисти, и я говорю ей, что это дерьмо, а не кисти, самая дешевка, а она хохочет на слово «дерьмо», как будто мое произношение так смешно, что нельзя удержаться от смеха. Точно как в тот раз, когда я ей сказал про венецианскую краску, которой она покрасила дверь ванной, а она побежала всем радостно рассказывать, как я сказал «дерьмо, а не работа». Сегодня я попытался быть с ней любезным. Я сказал: «Я разрешаю вам пользоваться моей кистью». У Тома кисти высшего качества, не то что это барахло, которое она покупает, потому что ничего лучшего не знает. Она согласилась попробовать мою кисть для покраски своей мебели – еще одно дурацкое занятие. Я ей не сказал, что никто не красит мебель красной или фиолетовой краской для стен. Это то, что нормальные люди просто не делают, и я даже обсуждать это не хочу, точка. Я ей показал на неровности в поверхности и сказал: вы должны были сначала ее отшкурить. Но она женщина. Что она может знать про ошкуривание? Я бы это за нее сам сделал, но я работаю на Тома, а он мне не заплатит сверхурочные за ошкуривание ее дурацкого комода. Я ей показал на ворсинки от кисти под слоем краски и сказал: «Вот, возьмите мою качественную кисть», а потом еще подумал и решился на еще более широкий жест. Я сказал: «Ладно, я вам сам ее еще и отмою». Она пошла за мной на задний двор со своими дешевыми кистями и села возле меня. Когда я макал свою кисть в воду, она макала в воду свои. И вот мы так сидим, и я думаю про себя о том, что она все время за мной ходит, и о том, как это мне мешает выполнить задание, потому что, хоть я и не питаю к ней тех чувств, в которых Профессор меня подозревает, я что-то к ней все-таки испытываю, и, что бы это ни было, это мне сильно мешает выполнить мое задание. А выполнить я его обязан. Она что-то говорит по-испански и, когда я не отзываюсь, делает удивленный вид, как будто считает, что я знаю все слова по-испански только потому, что сначала она решила, что я мексиканец, и теперь она насчет меня в полном замешательстве. Она не знает, что я достаточно долго жил в Мексике, чтобы немного выучить испанский, хотя это совсем не значит, что я должен знать все слова этого языка. Например, как будет по-испански «стиральное корыто». Она с гордостью произносит «tina de lavar» так, словно знает что-то, что я не знаю. Такого плохого произношения, как у нее, я давно не слышал. Пока она сидит возле меня на корточках около этого стирального корыта, я думаю о том, как просто было бы ее окунуть головой в воду. Быстро так, чтобы она даже не страдала. Я как бы слышу голос Профессора: «Не упусти этот шанс!» Но тут я слышу голос Тома: «Почему мою клиентку нашли мертвой на заднем дворе ее собственного дома и кто окунул ее головой в воду, когда, кроме тебя, там никого не было?» Профессор – мой босс, и Том – мой босс, и эти два босса тянут меня в противоположные стороны. А тут еще и сама Галия. Она встает, когда встаю я, и стряхивает свои кисти, когда я стряхиваю свою, и вообще ведет себя, как доверчивый щенок, который повторяет каждое движение хозяина. Это доверие еще больше затрудняет дело. Я стал похож на тех расслабленных западных мужчин, которые вечно заняты пережевыванием своих переживаний, а когда приходит время действовать, они уже так в этих переживаниях запутываются, что ни на какое действие не способны. Никогда не думал, что такое может случиться со мной. Я уже начинаю жалеть, что рассказал ей про мое детство и про то, как я любил Марьям. Не понимаю даже, как ей удалось это из меня выудить, как она заставила меня все это ей рассказать. Правда, одного я ей не сказал: как эта история с Марьям меня изменила. Она меня сделала жестким, и только много лет спустя я понял: именно после того, что Ахмедов сын сделал с Марьям, и когда я увидел ее шерсть в его руках, я из мальчишки, которым был до тех пор, превратился в того, кто я теперь. С другой стороны, когда я сижу рядом с Галией или стою возле нее и упускаю шанс за шансом выполнить свое задание и свой долг перед Профессором, я, возможно, становлюсь кем-то другим, не тем, кто я есть или кем был. Я изменился настолько, что даже не уверен, смогу ли вообще выполнить ЭТО. И как раз когда мне в голову приходит эта мысль, она пристает с вопросом, почему я ее смотрел в Сети. Я отвечаю, что не смотрел, и это правда. Ее «Хронику» показал мне Профессор. Сказать ей, что ли, что мне некогда копаться в Сети? Что я слишком занят для такой ерунды? Что, когда я прихожу домой после двенадцатичасового рабочего дня и еще часа в дороге, все, что мне надо, это быстро принять душ и завалиться спать?
Глава 3
Хасмонейская хроника. Глава III
Прошло несколько дней после пира с миротворцами, продемонстрировавшими Маккавеям, что зерно и вся остальная провизия, подаренная им по указанию Божьему, высшего качества, и вот уже еврейское воинство разбило небольшую греко-сирийскую армию при Вади-Харамия. Казалось, предсказанная победа томилась в нетерпении – прямо-таки таилась за ближайшим углом – и пришла в самом начале битвы почти без потерь со стороны Маккавеев. Но теперь уже Маккавеями называли не только пятерых братьев – Иехуду, Ионатана, Элиэзэра, Шимона и Иоханана Гадди, а целое войско благочестивых евреев, которые наплевали на эдикт Антиоха, предписывающий им поклоняться идолам Олимпа, и не простили потерю целой тысячи женщин, детей и младенцев: сотни из них погибли в трехдневной резне или были проданы в рабство – и все это по повелению того же Антиоха, который отдал на разграбление Иерусалим и чей ставленник Аполлоний пал теперь одним из первых в этом победоносном для евреев сражении. Иехуда вынул меч из мертвой руки, до этого правившей Самарией-Шимроном, и уже ночью, когда изнуренное дневным боем войско спало, он довел лезвие меча до немыслимой остроты, от которой оно засветилось светом победы. Утром он объявил жителям Самарии, что отныне они свободны от языческого ига. Говоря с толпой горожан, он держал меч в поднятой руке, и толпе не надо было объяснять, чей это раньше был меч: все они уже знали, что безжалостно правивший ими, теперь лежал мертвым. В руке Иехуды меч
– Сколько тысяч лет нужно прожить от одного чуда до другого, чтобы увидеть оба? – спросил Иехуда присутствующих.
Он обращался ко всем – саддукеям, фарисеям, и ессеям, и к тем простым душам, что не входили ни в одну из ученых школ, хотя с их помощью он одерживал победу за победой. Именно пыл веры этих простых душ более всего ценился им в сражениях, ибо это были не просто сражения между греками и евреями и даже не просто сражения между смертными – нет, это было сражение между богами греков и Богом евреев, и именно поэтому неизмеримо много значила вера. Такова была речь Иехуды. И, начав произносить ее, Иехуда был ведом высшей силой, как в бою. Сила эта знала, что именно ему надо говорить, и ему не надо было выбирать слова, так как слова сами снисходили на него, точно так, как падают с дерева на землю зрелые плоды; все, что от него требовалось, это подчинить свою волю потоку этой силы, а все остальное делала она сама. Уже потом, когда у него было время все обдумать, он стал сомневаться, действительно ли эти и все последующие слова были подсказаны этой силой. Он заметил, что Ямин, его правая рука, уже не стоит возле него, но, как ни казалось странным отсутствие Ямина, еще более странным было увидеть боковым взглядом некоего человека, такого же роста, что и Ямин, стоящего в противоположном конце двора, позади скамеек в темном углу у задней стены. Иехуда услышал, как шумная разноголосица гостей внезапно сменилась ошеломленным молчанием, как будто на самом деле народ был свидетелем происходящего на его глазах чуда. Он ощутил это чудо всем своим существом – до волосинок на затылке, которые встали дыбом, как намагниченные. Он медленно повернулся, стараясь сохранять достоинство на случай, если окажется, что этот человек – или кто бы это ни был за его спиной – властен не только удивить его, но и вызвать в нем благоговейный ужас. Но, когда он повернулся полностью и увидел три стоящие фигуры, ему уже стало не до того, чтобы соблюдать достоинство.
– Ты мне помешал их разглядеть, – упрекнул он Ямина уже потом, когда двор был убран идумейскими служанками, которым под страхом смерти было запрещено даже упоминать о том, что они видели. – Ты, Ямин, когда стоял, повернувшись к той задней стене, или предавался фантазиям, или тебе пригрезилось что-то в полудреме, но, когда зерно сомнения в тебе стало расти и затуманило твой взор, это все передалось от тебя мне. Поэтому все, что я видел и слышал, было окрашено твоими сомнениями, и теперь я уже не знаю, было ли это на самом деле. Что же мне теперь делать, друг мой Ямин?
– Ты просто огорчен тем, что они явились мне, а не тебе, – ответил Ямин. – Никто не отрицает, что ты, Иехуда Маккавей, великий герой и что ты будешь жить в легендах гораздо дольше, чем во плоти, в то время как я, твой товарищ по оружию, во всех битвах стоявший с тобой плечо к плечу, умру в неизвестности и буду предан забвению моими потомками. Если бы наши праотцы явились тебе, ты нес бы ответственность за любую неточность в рассказе об этом явлении. Наши праотцы с таким же успехом могли выбрать любого другого, такого же ничем не примечательного, как я. Но я близок тебе по образу мыслей и по духу, поэтому они из всех обыкновенных людей выбрали именно меня. И именно благодаря моему благочестию и преданности я увидел их в мерцающем свете, подобном тому, который снизошел на тебя, когда ты встретил свою будущую вторую жену, простую деревенскую девушку, не ставшую еще ничьей женой.
– Слова твои, Ямин, – заметил Иехуда, – кажутся непочтительными, но я нутром чувствую твою правоту. Ты достаточно меня знаешь, и я вынужден признать правдой то, что ты сказал о моих ощущениях, o моей первой встрече с женой. И хотя это мерцание, соединяющее нас, потускнело, бывают моменты, когда оно возвращается в полной силе, как в былые дни, когда греческий мальчишка-бог, чье имя я предпочитаю не помнить, выбрал нас с Нехорой мишенью для своих стрелковых забав.
Ямин ответил так же тихо, как до этого:
– Я слышал голоса в тишине и понимал, что три наших посетителя разговаривают между собой достаточно громко, чтобы их можно было расслышать, но и достаточно тихо, чтобы услышавший их осознавал, что это сугубо личная беседа, как та, что ведется нами во сне с душой ушедшего близкого, и то, что мне было позволено эту беседу подслушать, свидетельствовало о намерении этих посетителей сделать тайное явным; этот исключительно полезный прием позволяет выйти за пределы тайного, пожелавшего остаться тайным, без этого людям было бы недоступно Его слово.
Я видел строящийся дом. Несколько рабочих, доделав фундамент и большую часть подвала, ставили теперь перегородки между комнатами на первом этаже. И в этот момент один из наших посетителей, до того стоявший вместе с двумя другими слева в стороне от строительной площадки, подошел к главному строителю и спросил, предназначается ли этот строящийся этаж для него. Начальник строительства ответил: «Нет, ты получишь подвал», на что патриарх воскликнул: «Как! Ты поселяешь меня в яме?» Но начальник строительства объяснил ему, что «яма» – неподходящее слово для приятного помещения, построенного для него, и, когда подвал был закончен, он предложил Аврааму пройтись по нему, на что тот неохотно согласился. «Вот это будет твоя комната, – сказал главный строитель, когда они спустились по нескольким только что выстроенным ступеням. – А это, – продолжил он, сопроводив свои слова широким жестом, приглашающим Авраама чувствовать себя как дома, – будет комната сотворенного с тобой чуда. В качестве первого из главных чудес оно стало фундаментом нашей веры, что объясняет, почему мы поместили тебя в фундамент здания». «О каком чуде идет речь?» – спросил Авраам ворчливо, как подобает старику, которым он и являлся, в ответ на что начальник строительства тут же напомнил ему: «О том чуде, когда твоего возлюбленного сына, лежащего связанным на вершине горы как жертвенный агнец, отец не предал смерти. О том чуде, когда из твоей руки, воздетой над дрожащим телом отрока, выпал нож. О том чуде, которое стало испытанием твоей веры. Разве ты не видишь, как это чудо повторяется снова и снова?» Начальник строительства указал на середину комнаты, где высилась круглая платформа, напоминающая вершину знаменитой горы, но Авраам только пожал плечами и сказал, что сожалеет, что тогда неправильно понял Его повеление и уже приготовился принести в жертву собственного сына – поступок, оставивший незаживаемый шрам в душе бедного Исаака. «Неверное, толкование было меньшим чудом, – быстро промолвил начальник строительства, – как видишь, мы отодвинули его в угол». Он показал на то место, которое могло бы быть углом комнаты, если бы она не была совершенно круглой формы. Тут наш почтенный гость выразил желание выйти из комнаты, ибо духота в подвале была невыносимой. Строитель послушался и помог старику вскарабкаться по ступеням, при этом Авраам стенал и жаловался на боль в коленях и спине. Когда он воссоединился со своей маленькой компанией и поведал двум остальным о том, что он только что видел, они тоже выразили желание осмотреть помещение.