Царица иудейская
Шрифт:
Он уронил голову на подушку и сказал беспомощно:
– Но если Маккавеи – наши заблудшие братья, почему мы должны допустить их поражение от греков? Брата не бросают врагу на растерзание.
– Не могу вспомнить, что Он про это сказал, – сказала жена, виновато улыбаясь.
– Поэтому-то мне и надо послушать Его еще раз, – сказал миролюбец, раздвинув ее белые ноги так резко, что она не успела воспротивиться. – Я хочу знать, как… Я хочу знать, почему.
Он не успел договорить, что именно он хотел знать, потому что она уже трепетала под его пальцами, глаза ее были закрыты, а из слегка приоткрытого рта донеслось: «Накорми их и увидишь». Затем последовала пауза, во время которой его пальцы яростно доводили ее до экстаза, и ее верхние губы чуть приоткрылись:
– Накорми их и увидишь! Больше ничего ты не услышишь, пока вся украденная провизия не будет им возвращена!
Предводитель миролюбцев приказал доставить мешки с провизией в лагерь Маккавеев.
Сперва повстанцы
– Извлеки меч из тела Аполлония, – прошептал он.
Аполлоний, правитель Самарии, был первым, кому суждено было пасть в еще не состоявшейся битве, и ответ, который получил Матафия от Создателя, предопределил его конец.
– Владей этим мечом, пока твоя смерть не придет за тобой, – повелел он и добавил: – Владей им достойно, и удача будет сопутствовать тебе.
– Да, отец, – сказал Иехуда, поднося к губам край отцовского одеяния.
Эти слова были последними, которые слышал Матафия из рода Хасмонеев. Хотя в начале битвы его тело еще было живо, дух уже покинул его.
Он ведь Профессор и поэтому знает то, что мне, с моим ограниченным умом ручного террориста, знать не полагается. Да не террорист я! – так и подмывает меня сказать, но я держу язык за зубами, так как не хочу, чтобы Профессор подумал, что мой ум ограничен настолько, насколько он считает, и еще я не хочу отказываться от своей мечты о грин-карте, хотя понятия не имею, как он ее для меня добудет по своим так называемым каналам. И что это за каналы? Я хочу задать ему вопрос, но это запретный вопрос, потому что он может прозвучать так, как если бы я в нем сомневался, а сомнение тоже под запретом. Мой Профессор не просто какой-нибудь профессор из тех, что в любом американском колледже пруд пруди. Номинально его специализацией является арабский язык и литература, но на самом деле он профессор в области, которую именует «Сопредельными Идеями», так как, по его словам, все – литература, искусство, политика – смыкается в одно и к одному ведет. «К одному чему?» – хочется мне спросить на моем родном языке, который он так хорошо понимает, но я не решаюсь прервать мыслительный процесс Профессора не только потому, что заранее знаю, что он скажет – все то же самое про незначительную личность вроде меня, неспособную оценить то, что он называет мощью своего интеллекта, – но больше потому, что я опасаюсь его гнева, который может выйти за рамки обычного всплеска раздражения без последствий для жалкого бедолаги, его вызвавшего, и который, как он считает, свидетельствует о том, что он гораздо больше, чем просто ученый. На самом деле, по его словам, он – один из тех вершителей судеб и событий, которые стоят за сценой в непритязательном обличье, но без ведома или прямого участия в принятии решений которых не обходится ни одно событие в мире, достаточно важное, чтобы быть известным человеку с улицы. Вот оно. Опять это определение. Человек с улицы. Ручной террорист. Несчастный изгой, изъясняющийся, несмотря на все свое образование, на ломаном английском, мечтающий о бумажке, известной всем как грин-карта. У него для меня много определений, и он называет меня то так, то этак, и, хотя, насколько я себя знаю, ни одно из этих определений мне не подходит, я не мешаю ему считать, что он знает меня лучше, чем кто бы то ни было. Лучше, чем я сам себя знаю. Но я не хочу раздражать Профессора. Не хочу, чтобы у него возникло подозрение, что меня не переполняет радость, когда меня называют ручным террористом или бравым боевиком, или человеком с улицы. И дело не только в том, что моя грин-карта зависит от его так называемых каналов, но и в том, что бывают моменты, когда он действительно вызывает у меня чувство уважения. Но иногда он говорит о своих коллегах по работе так, что мне начинает казаться, что он сам просто мелкая завистливая сошка. Он называет их кафедральными крысами, мышами на бессрочном контракте, научными ничтожествами и еще как-то, уже не помню. Они крадут его идеи, говорит он, но никогда не дадут ему этот самый бессрочный контракт, потому что в глубине своих мелких душ и куцых мозгов знают, чего он стоит, и что для него думать – значит действовать, а не заниматься
– Ну, теперь, когда ты почитал ее «Хасмонейскую хронику», ты хоть понял, почему ты не должен обмануть ожидания своего народа?
– Но какое отношение все это имеет к моему народу? Эта история не про нас. Это все про них.
Профессор потирает свои гладкие щеки и отвечает, что это только кажется, что эта история про них.
Он говорит, что, хотя неискушенный читатель может подумать, что эта так называемая хроника – просто история одной из еврейских царских династий, надо быть уж совсем простаком, чтобы поверить, что больше там ничего нет. Почти все в этом якобы историческом повествовании, продолжает он, является закодированным изложением основных вех конфликта между твоим народом и евреями, и сам факт того, что эта «Хасмонейская хроника» уже существует, является большим подарком для твоих врагов, а для меня и всех, кто сочувствует бедственному положению твоего народа… что это значит для нас? Для нас это призыв к действию.
– К какому действию?
– Уж тебе-то не пристало этот вопрос задавать. Я делаю свою часть дела – расшифровываю этот код. А ты должен делать свою, а именно…
Профессор теперь носит свою шляпу Тайного Организатора. Он так к ней привык, что забывает, что это – всего-навсего роль, что он не тот, кем он представляет себя, – Тайный Организатор борьбы с сионистским колониализмом, и я не могу ему сказать, что борьба эта начинается в его голове и там же заканчивается – какая-то игра, в которую он играет сам с собой, со мной, да разве что еще с какими-то добровольными участниками. Когда он играет эту роль Тайного Организатора, я не могу сказать ничего такого, что не укладывается в роль, на которую он меня назначил. Я – его Ручной Террорист, и, если я заартачусь и скажу «нет, никакой я не террорист, я никогда никого не убивал и эту нелепую и опасную роль играть не собираюсь», он найдет кого-нибудь мне на замену – и прощай грин-карта! Я быстро соображаю, что бы ответил опытный террорист, как он закончил бы это повисшее в воздухе предложение моего профессора, и я произношу то слово, которое, как мне кажется, он от меня ждет:
– Убийство.
Он кивает. Я попал в точку. Я только надеюсь, что этот спектакль дальше разговоров не пойдет.
– Я приложил все усилия, чтобы заслать тебя в дом объекта. Ты вошел с ней в ежедневный контакт. У тебя больше опыта, чем у любого из наших ребят в Нью-Йорке, а значит, ты не попадешь под подозрение, когда найдут тело.
Объект. Тело. Наши ребята. Подозрение. Именно от этих слов я бежал в эту страну.
Профессор говорит, что прекрасно знает, о чем я думаю:
– Ты, конечно, думаешь, что этот закодированный ключ к тому, что они делают с твоим народом, существует только в моем воображении. Я был бы счастлив, если бы ты оказался прав. Милый маляр, – говорит он торжественно, – чтобы убедить тебя, что это не плод моего воображения, я представлю тебе доказательства.
Он раскрывает новый файл под названием «Дешифровка Хасмонейской хроники», и я вижу список пунктов, каждый длиной в две или три строки.
Читаю пункт первый, как и раньше, в машинном переводе на мой родной арабский. Он гласит: «"Нехора отсекает у Иехуды большой палец ноги". "Отсекает" – то есть отделяет большой палец от ноги. Имеемся ли в виду мы под "большим пальцем", а они – под "ногой", или наоборот, смысла не меняет: как большой палец отсекается от ноги, так нас сокрушит вражеская пята, нога или ее большой палец».
Меня неприятно укололо это мы. Каким образом он стал одним из нас, хочется мне спросить, и насколько всерьез, он думает, я восприниму этот балаган, и зачем ему надо втягивать в это дело Галию?
Я не успеваю дочитать все пункты, так как он быстро сворачивает окно с файлом.
– Ну и как? – спрашивает он, глядя мне в глаза в ожидании восхищения его дешифровальным мастерством.
– Не знаю, – мямлю я, – может, вы и правы, но я не совсем…
– Конечно, ты ничего не увидел! – В его голосе прямо-таки звенит сожаление по поводу полного отсутствия у меня дара литературного сыщика. – Надо хорошо разбираться в литературных приемах, чтобы суметь их обнаружить и правильно интерпретировать.
Он спрашивает меня, не считаю ли я, что он зря проработал много лет литературным редактором одного из крупнейших нью-йоркских издательств, и, когда я ничего не отвечаю, он спрашивает, хочу ли я читать дальше. Прежде, чем я успеваю ответить «да» или «нет», он снова развертывает файл, и мне ничего не остается, как прочесть пункт два.
«"Хасмонейская хроника", глава 2. Сын Матафии Элиэзэр и Миролюбцы ("эллинизированные евреи"). Закодированное название так называемого израильского лагеря мира, который якобы соглашается вернуть нашу землю; их "миролюбие" и провозглашаемое ими отстаивание наших прав ни в коем случае не следует принимать за чистую монету. Их подлинные намерения следует раскодировать. "Хасмонейская хроника" должна быть прочитана как ключ к их намерениям».