Царица смуты
Шрифт:
Сотней ртов гаркнули восхищенные донцы, в полнолунном свете сверкнули сабли. Помнит Олуфьев, что именно в то мгновение, когда всего лишь сотня казаков готова была и способна, как нож сквозь масло, пройти через весь лагерь Сапеги, тогда вдруг открылось ему, что среди всей неправды, что черной тенью упала на Русь, эта маленькая женщина одна только и стоит того, чтобы служить ей верой и правдой. Хотя чего там! Вся правда в том лишь и состоит — как бы уберечь ее, спасти от Промыслителя, который задумку свою про Марину, похоже, приберегает к самому концу большой потехи на русской земле. Ведь не по прихоти, но в наказание за какие-то тяжкие грехи брошена Русь в смуту. А Марина — на ней тех грехов нет, она жертва и подручник плана промыслительного, и если кому-то воздается по делам его, то она разве ж виновна, что великую потеху близко к сердцу приняла, уверовала в себя и не расслышала в суете смуты коварный смех Промыслителя?…
Впрочем, нет! Подвела память. О Промыслителе поведал ему беглый инок из
Скакали они тогда от Дмитрова без продыху аж до полудня, близ села Утичи наткнулись на сапеговский обоз с провиантом, захватили его без урона для себя, полдюжины подвод да дюжину коров и мелкой живности всякой, сколько нужно, на прокорм взяли, остальное раздали мужикам в Утичах, за что с благодарностью на постой прошены были селянами, в который уже раз побором разоренными. Так и оказался Олуфьев в одной избе с иноком Афанасием, который после одной чарки да другой начал поносить архимандрита Троицкого Иосафа самыми .дурными словами, что гневлив, мол, так то полдела, хотя и обижает братию нещадно, но вот что изменников покрывал и латинских лазутчиков принимал в архимандритских покоях — быть ему за то под судом… Олуфьев сразу понял, что словам инока веры быть не может, Сапега признавался ему как-то, что так и не изловчился своих людей заслать в монастырь. Случалось, бежали оттуда людишки от голодного мора, но -проку от них не было, а кто пленен был, под пыткой вопил и помирал, а дела не сказывал. Оно и понятно, не крепостишку какую защищали, но ценность величайшую, мощи святого Сергия — и того Сапега, сколь ни ловок умом, а уразуметь не смог. Что до инока, то обиду на архимандрита превозмочь в себе не умел, суровой кары не миновать бы, когда б не сбег. Олуфьев и спросил, за что под гнев Иосафа попал.
— За хвалу доброты Божией! — отвечал инок горделиво. — Если всеблаг Господь, не может Он самолично карать худого человека за грех. Противно сие естеству Его, и нет у Него к тому средств нужных. Положим, должно кого-то тяжкой хворью наказать, а как Он может исполнить, ежели всеблаг? Никак не может, потому как никакому злу даже имени не знает, ни имени, ни образа зла нет в Его естестве, а когда было б, не был бы всеблаг! В скорби величайшей отворачивается Он от грешника и попустительствует тем Промыслителю, бывшему любимому ангелу своему, но в гордыне ушедшему от лика Божиего за спину Его, и тот-то уж, измывательством умудренный, начинает свою игру, и воздается каждому по грехам его. Нынче ж, во времена смутные, весь народишко в соблазн греховный впал, и отвернулся в скорби Господь от земли русской, а Промыслитель на радостях распростер свои черные крыла над Московией и в стоперстых дланях его судьбы людишек московских…
— А как же Содом и Гоморра и тот, которого испытывал на любовь… Запамятовал… — ехидно подначил инока Олуфьев.
— Иона? То все злокозненные деяния толмачей-жидов. Великая неправда в мир ими запущена, страшней чумы да холеры. Когда б не был добр Господь наш Вседержитель, то и сын Его Иисус, вочеловечившись, карал бы людишек за грехи повсеместно, страхом признан был бы и не принял мученической смерти. Но для того и послан был Сын Отцом, чтобы хулу обличить, на Него возведенную, и не только никого не покарал Сын и посланник Господа нашего, но Сам на Себя всю человечью вину принял! Таков и Господь! За каждый грех людской великую страдательную муку терпит, но перста карающего не имеет, опять же потому что всеблаг… Потому что Он есть добро сущее!
Не умудрен был Олуфьев в догматах православных, пылким речам пьяного инока внимал вполуха, но задели его слова о карающем Промыслителе, что заступил место Господне над отчей землей.
— И доколь же, по-твоему, — спросил инока, — Господь будет спиной к нам, а тот, другой, властвовать?…
— Не ведаю сие, и никому неведомо, — отвечал инок сокрушенно. — Может, должна чистая душа народиться и взмолиться Господу так, что слова молитвы все прочие мерзкие звуки человечьи заглушили, чтобы чистота помыслов души таковой превозмогла, копьем пробилась сквозь копоть душ греховных и достигла Господа.
— А что ж нам, грешным?…
Выгорело масло в грязной лампаде, лишь едва фитилек теплился и светился. В слюдяном оконце желтым пятном объявилась луна и заглянула в избу мутным глазом Промыслителя. Инок уже едва голову над столом удерживал, но языком был крепче, чем шеей, и отвечал вразумительно.
— Грешным — грешить и часа своего ждать, коль к чистому делу пути неведомы.
— Откуда у тебя все эти разумения? Годами-то уж больно молод…
Решив, что не по сути вопрос, инок уронил-таки голову на руки и умолк. Олуфьев добрался до лежанки и крутился на ней, узкой и жестокой, аж до первого петушиного крика, но, прежде чем где-то в подклетях проорал петух, трезво и здраво проговорилась в хмельных мозгах мысль, что не найти ему, воину, средь нечистых людей чистого дела, потому быть ему при Марине рыцарем-опекуном, а там видно будет… Тогда еще, правда, не знал главную хворь души ее — упрямство, ослепляющее разум, к погибели ведущее и ее, вразумлению недоступную, и всех, кто судьбу свою повязал с ней.
Сидя нынче в грязной астраханской корчме, признается себе Олуфьев в том, что мог бы
Теперь же знай сиди и пялься в слюдяное оконце грязной корчмы на краю света, принюхивайся к запахам грехов человечьих, вслушивайся в пьяный бред казачий…
А в оконце между тем чья-то рожа в рваной шапке с обрывками затертого куньего меха, рожа эта подмигивает Олуфьеву и перстом выманивает наружу. Олуфьев бьет серебром по столу и идет к выходу. Казаки Терени Уса провожают его опасливыми взглядами.
Поначалу, когда прибился к Марине, хамством холопьим донимали, потому что не заботился, чтобы ставить себя среди ворья казацкого боярскому достоинству соответственно, с мужиками своими дмитровскими, пока были при нем (потом разбежались), обращением был прост, шапкой попусту махать избегал и в первых стычках с московским войском лихостью не отличался, чужаком числился в казацком мнении. Ждали только, когда переметнуться надумает, как многие из подмосковных бояр и детей боярских, коих после каждой ночевки дюжиной не досчитывались. Но когда под Епифанью обоз Марины небрежностью казацкого атамана Лыкова оказался отрезанным от отряда, а казаки, уже смирившись с потерей обоза, к бегству изготовились, откуда ни возьмись налетел Олуфьев, каким сроду его не видывали, взмахом шашки развалил Лыкова от плеча чуть ли не до седла, другому казаку, что строптивость изъявил, в темя той же шашкой, потом гикнул дико, чисто по-казачьи, и понесся как есть один против отряда Одоевского, уже идущего на перехват обоза. Казаки, понятное дело, устыдились и самым малым числом, лихостью одной смяли, порубили и отогнали противника, ошалевшего от внезапного напора казацкого. И после до самого вечера (а дело под Епифанью было долгое и переменчивое в удаче) в Олуфьеве словно бес засел, у всех в глазах примелькался, яростью обуянный. Заруцкий, страсть как ревнивый к чужой удали, потом долго плечо ему жал в одобрение в присутствии атаманов, воевод и бояр.
Под Воронежем, когда уже решено было к Астрахани уходить, а сеча двухдневная, желанного успеха не давшая, выдохлась по темноте, вдруг крик истошный, что черкасы атамана Матерого измену учинили, хотят Марину с сыном пленить и Одоевскому выдать. Тогда Олуфьев с Заруцким и с парой сотен за плечами пять верст до деревни, где Марине постой был определен, круп к крупу скакали, коней не щадя, и, в деревню ворвавшись, метались из конца в конец в поисках изменников-черкас. Донцы, что Марину охраняли, в темноте казаков Заруцкого за чужих приняли, и быть бы конфузии жестокой, когда б не фрейлина Маринина Барбара Казановская, что, с перепугу от топота заоконного, выскочив на крыльцо, «ратуйте!» закричала голосом валаамовой ослицы и счастливо узнана была прискакавшими казаками. До самой Астрахани Олуфьев пребывал в роли близкого человека Заруцкого. Потом, хотя поостыл Заруцкий, но для прочих Олуфьев и после был как бы око атаманово, потому казаки побаивались его, а казачьи атаманы сторонились…
У двери настигает корчмарь Муса и снова предлагает бровастых девок. Олуфьев зло отмахивается и выходит.
В этом Богом забытом крае даже весны путной не бывает. После стужи дожди и ветра, а потом сразу жара и сушь. Русскому же человеку непременно настоящая весна надобна, чтоб с капелью и проталинами, с набухающими почками и подснежниками, с теплеющим солнцестоянием и ледоломом на реках. Жизнь тела и души природной прихоти сопутственна, хотя цветы подснежные топтать можно, не замечая, грязь да слякоть весеннюю проклинать и вообще за всю весну ни разу не оглянуться окрест, когда окрест человека к тому же — страх да злоба смутных времен. А весна все же надобна, хотя бы для того, чтобы не поминать ее тоской мимолетной и лишними проклятиями уста не осквернять.