Царский наставник. Роман о Жуковском

Носик Борис Михайлович

— Боже, какая жалкая участь, — шептал про себя Жуковский. — Какая жалкая участь.

Оставаясь один в тишине кабинета, он убеждал себя, что в этом испытании как раз и есть счастье, потому что оно учит повиновению воле Господней, которое и есть высшая цель жизни…

Потом он раскрывал Гомера и с головой уходил в поток языческой радости и греховной меланхолии. Люди спорили с богами, боги карали людей и сами шкодливо соперничали друг с другом, подверженные всем людским слабостям и неуязвимые только для смерти. Из лабиринта чужеязычных переводов и научно выверенной абракадабры Грасгофа выплывали русские гекзаметры, самого переводчика

увлекавшие за собой на берег синего моря, в широкошумные дубравы тогда еще зеленой Греции, не обглоданной до голого камня ни овцами, ни людьми, ни боевыми пожарами. Герои нестареющего эпоса бродили по свету, горевали, сражались, любили, пили вино, гибли.

Двух густогривых коней запрягли в колесницу; в нее же Ключница хлеб и вино на запас положила… …Целый день мчались кони, тряся колесничное дышло. Солнце тем временем село и все потемнели дороги.

В конце сентября Жуковского взволновало известие о том, что императрица едет для лечения на немецкие воды. Он хотел ее видеть — она была для него не чужой человек; десятилетия, проведенные рядом, во взаимной симпатии и общей заботе о Наследнике, их сблизили. Он помнил ее еще юной немецкой принцессой, теряющейся в огромном дворце и чудесно оживавшей в его доброжелательном, высокодуховном и бескорыстном обществе, в атмосфере почтительной его, рыцарской и безнадежной влюбленности. Он был рядом с ней и в тот страшный декабрьский день, когда она молилась на коленях. От которого у нее остался нервный тик на щеке. Она знала, как ненавидел он вместе с ней в тот день негодяев и губителей, оттого позднее так удивило, а затем умилило ее упорное его за них заступничество. Тому минуло почти двадцать лет…

Сейчас, захватив жену и Сашу, Жуковский двинулся в Нюренберг, через который должен был пролечь путь императрицы. До Нюренберга от Франкфурта было два с половиной дня пути.

Жуковский надеялся, что Елизавете путешествие это поможет рассеяться: она была страстная охотница до готических древностей. Надежды его, на удивление, оправдались. Еще больше удивила его маленькая Александра. Она повсюду сопровождала родителей — по церквам, картинным галереям и руинам замков, — смотрела на все широко раскрытыми вишневыми глазами и вела себя превосходно. Однажды только дорогой, когда в карете стало слишком пыльно, она выразила неудовольствие, заявив с комической серьезностью:

— Дер унартиге штауб! Пыль плосто невелоятная!

В Нюренберге остановились в «Роте Росс», и за обедом, с тревогой поглядывая на усталую Елизавету и доливая молока в Сашину чашку, Жуковский вспомнил вдруг, что он жил здесь однажды, один, почти двадцать лет тому назад, на пути в Эмс, — и сколько он ни силился сейчас, он не мог представить себе ни тогдашнего меланхолического одиночества, ни тогдашней беззаботности.

Дни ожидания высочайшего приезда прошли не скучно — Нюренберг богат был готическими древностями сверх меры. К тому же ребенок требовал то одного, то другого и соскучиться родителям не давал.

Наконец прибыла императрица, так что Жуковские с утра должны были посетить ее, все трое. Саша готовилась к аудиенции с полным самоотвержением: трудно сказать, кого она ожидала увидеть — фею, принцессу из сказки…

В гостиницу специально пришел парикмахер, модный нюрнбергский

копсфершенер, и Саша целый час терпеливо сносила его издевательства, сидя перед зеркалом под его щипцами.

— Смотри, — изумлялся Жуковский. — Ну точь-в-точь добрая кокетка, готовящаяся на победы в свете.

Глядя на ее завитую головку, он опять думал, что она будет прелесть, его Саша, да, прелесть… Особенно когда заговорит по-русски, непременно должна заговорить, ведь он клялся Зейдлицу…

Сердце сжалось у него, когда он увидел, как побледнела и осунулась императрица.

— Путешествие должно непременно восстановить ваше здоровье, — сказал он с искренней надеждой.

Она с любопытством смотрела на отрешенное, бледное лицо Елизаветы. Когда-то, перед самой женитьбой, она с дружеским участием и ноткой ревности сказала Жуковскому (по-французски, конечно, сказала, как же еще говорить о предмете деликатном):

— Друг мой, а не совершаете ли вы глупость?

Сейчас ей жалко стало Елизавету: всякую женщину жалко, ни одна не знает своей участи, выходя замуж — хотя бы и за красавца Наследника, хотя бы и за добрейшего поэта.

Саша была разочарована. Фея оказалась обыкновенной женщиной. Не хотелось даже подходить к ней. И все время вспоминался противный парикмахер.

— Ну, ты совсем дикая… — сетовал Жуковский.

— Приведите ее снова после обеда, в пять, — я буду лучше подготовлена, — сказала Елизавете императрица.

Приняв их в пять, она осыпала девочку игрушками, и тогда Саша подумала, что, может быть, все-таки…

— Железная душа ее расшевелилась, — с облегчением улыбнулся Жуковский.

— А как ваш сын? — вежливо осведомилась императрица.

— О-о! — Жуковский был польщен. Он так богатырски толст, что уже мной переименован в Быка. Херр Окс нумер два, так я его зову.

Пришло ее время улыбнуться. Вспомнилось, что именно так называли Жуковского фрейлины, сплетничая о нем в былые дни в кулуарах Зимнего.

— Прелестная девочка, — сказала императрица. — И не беспокойтесь, мой друг, — добавила она, предвосхищая его просьбу. — Оставайтесь здесь, сколько потребует здоровье жены вашей. Я сама обо всем поговорю с государем.

Она была милостива. Она знала, что от нее ждут милости или милостыни. С ним она была еще и нежна — в память о прошлом.

— Как она нежно-милостива, — повторял Жуковский на возвратном пути. — Сердце дрожит…

На него тоже нахлынули воспоминания.

Елизавета молчала отрешенно. Он поглядел на нее сбоку и понял, что короткая передышка его кончилась. Надо срочно возвращаться во Франкфурт.

— Их бин мюде, — сказала Саша. — Унд хунгрихь.

* * *

Перед Рождеством Жуковский узнал о смерти Александра Тургенева. Последние часы тот провел среди ссыльных бедняков, раздавая им милостыню…

Взволнованный этим известием, Жуковский без перерыву ходил по дорожкам сада. Подбежала Саша в теплой шапочке, в пальто и ботиках. Ткнула пальцем в верхний этаж, сказала:

— Зель либ Тугенеп. Тургенев тут жил.

Жуковский обмер. Что она понимает? Что знает? Но она уже умчалась по дорожке, заливаясь смехом.

Жуковский не мог больше держать про себя свою грустную новость и не решался открыть ее Элизабет. Пошел искать Рейтерна — старый гусар все поймет.

— Вот, — сказал Рейтерн, доставая рисунок из папки. — Это он. Очень достойный человек.