Царский наставник. Роман о Жуковском

Носик Борис Михайлович

Был Отто одержим идеями «помощи народу», а может, также и «освобождения народа», во всяком случае, любил, как всякий русский интеллигент, поговорить на эту тему, беспечно и пространно, дома, а особенно за границей, надеясь, что до слуха начальства праздные эти заграничные беседы не долетят. Ан заблуждался. Один из собеседников его, почтенный г. Карпович, не поленился настрочить донос, который нашла в архиве Третьего отделения одна исследовательница творчества Тургенева. Вот он:

«Отто Александр Федоров — с. — петербургский мещанин. В 1872 году проживал за границей в качестве гувернера при детях вдовы действительного статского советника Власовой. По заявлению бывшего Херсонского вице-губернатора Карповича, встречавшего Отто за границей, последний неоднократно говорил ему о необходимости ниспровержения существующего государственного строя».

Уж так ли говорил Отто за кофеем или за ужином, радуясь встрече с земляком, или не так (бывший вице-губернатор из «степей

под Херсоном» был, небось, глуховат и не сильно образован), а донос лег на полку, и по возвращении Отто в Россию был установлен за молодым человеком негласный надзор. Но надзор — дело десятое (за кем из нас не было надзора при мильонах-то стукачей?), если все в жизни ладится. У Отто же как раз все не ладилось. Был он влюблен в одну почтенную даму, очень долго страдал, не пользуясь взаимностью. Она была вдова известного литератора Плетнева и была на двадцать лет старше Саши…

Он ведь вообще не слишком был уверен в себе и долго не мог найти своего пути. Наблюдательный Тургенев заметил это еще при первой встрече, проникся к бедному юноше сочувствием, им заинтересовался. Тургеневу он напомнил молодого Белинского, и всякий, кто встречал описания нескладного, неловкого, прыщавого, обидчивого Белинского (времен, скажем, его влюбленности в одну из сестер Михаила Бакунина), поймет, что хотел сказать Тургенев, сравнивая Отто с Белинским. Сохранилось письмо Тургенева к молодому Саше Отто, написанное вскоре после их знакомства.

«Своею наружностью, — писал Тургенев, — и некоторыми чертами характера Вы мне напоминаете Белинского, но тот был молодец, пока болезнь его не сломила. Самолюбив он был так же, как Вы; но он не истреблял самого себя — а главное: он никогда не беспокоился о том, что о нем подумают, так ли его поймут и т. п. Он шел полным махом вперед, радостно и резко высказывая все, что думал — а кто его не понимал или понимал ложно — ну, наплевать! Вот этой-то безоглядочности я желал бы Вам побольше. И не говорите Вы мне, что это в Вашем положении невозможно, что Вы сызмала поставлены криво и неловко; — человек образованный, самостоятельно, внутренне свободный — по этому самому — находится в тысячу раз более выгодном, менее ложном положении, чем человек с нормально устроенной обстановкой — и с темной или спутанной головой. Правда, для того, чтобы легче сносить жизнь, весьма хорошо иметь игрушку, которая бы забавляла, дар, талант. Белинский имел эту игрушку, а у Вас ее, быть может, нет; но зато у Вас есть возможность деятельности общественной, хоть и низменной, но полезной, и понимание ее, и примирение с нею; этого у Белинского не было».

Не правда ли, поразительное письмо? Увидел добрейший Тургенев еще одного неустроенного юношу, мятущегося и, как теперь говорят, «закомплексованного», и — к столу, писать ему, лечить, помогать, искать спасенья… Тургенев увидел в нем страсть к служению, амбиции, но не знал еще, куда они будут приложены и когда… И заодно с советами написал Тургенев еще один портрет Белинского (пожалуй, уже не самого раннего) — портрет для личного пользования адресата, в лечебно-воспитательных целях…

Конечно, новый характер, этот молодой Отто, он и для литературы не пропал даром — у писателя каждое лыко в строку. Недаром ведь исследовательница Тургенева полезла в архив в поисках доносов на Отто. Всеми признано, что Нежданов, герой тургеневской «Нови», многим разжился от Саши Отто. Родился этот герой «от князя Г., богача, генерал-адъютанта, и от гувернантки его дочерей, хорошенькой институтки, умершей в самый день родов… все в нем изобличало породу: маленькие уши, руки, ноги, несколько мелкие, но тонкие черты лица, нежная кожа, пушистые волосы, самый голос, слегка картавый, но приятный. Он был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен; фальшивое положение, в которое он был поставлен в детстве, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым. Тем же самым фальшивым положением Нежданова объяснялись и противоречия, которые сталкивались в его существе. Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, он силился быть циничным и грубым и на словах; идеалист по натуре, страстный и целомудренный, смелый и робкий в одно и то же время, он, как позорного порока, стыдился и этой робости своей и своего целомудрия и считал долгом смеяться над идеалами. Сердце он имел нежное и чуждался людей; легко озлоблялся — и никогда не помнил зла».

Не для того привел я эту длинную цитату из симпатичного мне (как любому завсегдатаю парижской Тургеневской библиотеки) Ивана Сергеевича Тургенева, чтоб снова, воспользовавшись предлогом, насладиться его прозой, а для того, чтоб попользоваться едва ли не единственной (хоть и романизованной) сохранившейся характеристикой Александра Отто, странности которого все замечали, вряд ли, однако, стремясь объяснить их и простить, как благородный «Тургеша».

В 1877 году Александру Отто было, вопреки ожиданиям, разрешено снова поехать за границу. Потому что, хотя считался он для получения паспорта лицом не вполне благонадежным, кое-кому

было, наверное, спокойнее, чтоб жил он далеко. С 1882 года он навсегда поселился во Франции. В 1882–1883 годах был он литературным секретарем и библиотекарем у не столько старого (62 года всего ему было), сколько совсем больного уже Тургенева. Последние тургеневские письма написаны рукой 38-летнего Отто, Тургенев только ставил свою подпись. Надо сказать, что и сам тургеневский секретарь не любил подписываться фамилией Отто. Фамилия казалась ему нерусской, чужой, да она и была чужой. И поскольку самым близким для себя человеком А. Ф. Отто считал А. С. Пушкина, то он и подписывался уже с молодых лет пушкинской фамилией — Онегин. Он, как известно, уже с 60-х годов собирал книги Пушкина и о Пушкине, пушкинские портреты… Он даже подал на Высочайшее Имя прошение о замене фамилии Отто на фамилию Онегин, но дело это было сложное, и ответ из Петербурга долго не приходил. А все же, ко всеобщему удивлению, ответ пришел в конце концов положительный (в 1890 году): может, вознагражден он был за ненавязчивость свою и странность своей просьбы, а может, был это знак отцовского великодушия, проявленного тайно. Александр Отто был, наверно, последним, кто ухаживал за больным Тургеневым, кто слышал его голос, кто закрыл ему глаза…

10 сентября 1883 года Александр послал письмо в Германию лучшему своему другу Павлу Жуковскому:

«Я получил твою, милый друг, телеграмму по поводу нашего общего горя… Теперь то, что было Тургеневым, лежит в склепе русской церкви и через несколько дней повезется в Петербург, где положится около Белинского, по его желанию. Он хотел, чтобы его положили «у ног Пушкина», но боялся, что назовут это “претензией”».

А между тем, надо признать, в этом желании Тургенева не было «претензии», а было лишь поклонение перед тургеневским «идолом», перед его «учителем» и «недосягаемым образцом» — Пушкиным. Молодой Отто разделял этот восторг. Мир его замыкался между благородным Тургеневым, добрым покровителем и защитником Пушкина Жуковским и самим гением Пушкиным. Но был он уже не только почитатель и изучатель, а был он в 38 лет существом особого рода, называемым «коллекционер». Об этом свидетельствует письмо, написанное вскоре после смерти Тургенева (а именно 11 сентября 1883 года) все тому же Павлу Жуковскому:

«Прошу тебя, милый, собирать для меня все немецкое о Тургеше, как бы ничтожно оно ни казалось. Мне это будет нужно. Также и портреты, особенно давнишние… Господи, какое горе! После Державина и отца твоего он все-таки из писателей умер самым старым… Вообще, что можешь, то и собирай… Помоги, друг».

Это странное, взволнованное, поразительное письмо. Умер близкий, почитаемый человек — «Господи, какое горе!». Но известно уже и спасение от смерти, от его, своей собственной, всех близких, — собирательство. Может, оно и есть смысл жизни? И круг интересов очерчен — русские писатели. Они не живут долго, Тургенев в 63 — долгожитель. Как их удержать? И самому как жить в этом неустойчивом, убегающем из-под ног мире? Собирать «все связанное»… Пока — там, где самая свежая рана, где зияет пустота на месте, которое занимал близкий тебе человек — Тургеша. И зов, почти отчаянный, — «Помоги, друг». Как мог добряк Павел, сын добряка Василия Андреевича, на такой призыв не откликнуться? Конечно, он откликнулся — да еще как! Отклик его перевернул все течение жизни Александра Отто, наметил прямую, неизменную линию его жизни чуть не на полвека, до гробовой доски, да и после смерти то, что осталось нам от Отто-Онегина, что лежит в основе его памяти, — все это идет из того 1883 года, проистекает из щедрого, царственного, человечного жеста Павла Жуковского, достойного сына щедрого и человечного Василья Жуковского.

Откликнувшись на вопль души друга отроческих лет, Павел Жуковский прислал ему в подарок целое собрание хранившихся у его отца рукописей… Пушкина: 75 рукописей Пушкина, среди которых были рукописи пяти законченных, но никогда за истекшие со смерти поэта полвека не печатавшихся стихотворений, черновых вариантов великих поэм, никому не знакомых кусков пушкинской прозы, и еще, и еще — бумаги с пометами посмертного жандармского обыска в квартире Пушкина и без помет… Все это Жуковский завещал своему пятилетнему сыну, а добряк сын (отнюдь не самый богатый в России человек) подарил другу…

Так возник на парижской улице Мариньян пушкинский музей, тягаться с которым мог только Пушкинский Дом, Институт русской литературы в Петербурге-Ленинграде. Через год-два Павел Жуковский вручил школьному другу еще один бесценный подарок — оставленные отцом бумаги, имевшие отношение к последним дням жизни, к дуэли и смерти Пушкина, к посмертному изданию его сочинений, к делам опеки над детьми и имуществом Пушкина. Вряд ли какой ни то иностранец, проходящий по улице Мариньян в конце восьмидесятых годов прошлого века, смог бы оценить всю огромность клада, вот так, запросто сложенного в частном собрании месье Онегина в доме 25. И вряд ли кто из русских не затрепетал бы, узнав о тайных, никому еще не знакомых записях, которые сделал (для себя, на память) потрясенный Жуковский в роковые для всей России дни гибели Пушкина, записи о его последних земных делах: