Царский наставник. Роман о Жуковском

Носик Борис Михайлович

«Встал весело в 8 часов, — после чаю много писал — часу до 11-го. С 11 обед. — Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни. Потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. Взошли в кабинет, запер дверь. — Через несколько минут послал за пистолетами…»

Были в этом новом собрании Онегина письмо о смерти Пушкина, которое Жуковский написал отцу поэта, письмо Соболевского к Плетневу и Жуковскому из Парижа о делах Пушкина, и еще, и еще…

В 1879 году Павел Жуковский продал часть отцовской библиотеки только что учрежденному Томскому университету. Мне однажды довелось провести полдня у полок этого собрания и даже наткнуться случайно на карандаш, заложенный больше века

назад в книгу Василием Андреевичем… [4]

4

Пустячная находка эта произвела на меня столь сильное впечатление, что нашла отраженье в моем «эротическом детективе» «Смерть секретарши» (Москва, «Копирайт», 1991).

Оставшиеся у него 600 томов отцовской библиотеки — книги с автографами и прижизненные издания — добряк Павел тоже подарил другу. Легко представить, чьи там были автографы и пометки — на листах этих книг (Гоголя, Дельвига, Боратынского, Языкова, самого Жуковского…). А еще там были автографы и Гёте, и Байрона, и Шумана, и Мицкевича…

Незадолго до своей смерти Павел начал передавать другу Саше и личный архив отца, письма, дневники, черновики… Павел знал, конечно, что Онегин будет все беречь пуще жизни, во всем разберется…

У Онегина собрался, таким образом, настоящий музей Жуковского, а в добавленье к нему и настоящий музей Тургенева: письма, записки, книги с автографами…

Конечно, последующие почти полвека своей некороткой жизни провел Онегин в трудах собирательства, пополнения коллекции (собирал все, что касалось Пушкина, вплоть до спичечных коробков и конфетных оберток), хранения вверенного ему сокровища, в хлопотах о будущем своей коллекции, о достойном, грамотном и солидном издании неизданного.

Он жил все в той же квартире на рю Мариньян, где из-за полок, шкафов, ящиков не много оставалось места для него самого. Да много ли ему было надо? Он даже из пенсии своей ухитрялся деньги откладывать про черный день.

Планы его в отношении бесценной коллекции менялись. Одно время собирался он все оставить Томскому университету, потом думал вместе с собранием переехать в Россию. Павел, рожденный в Германии, не раз советовал другу вернуться и писал ему из Москвы в 1892 году:

«Нет, как ни трудно жить тут, все-таки я счастлив, что живу здесь, а не в другом месте, и именно неподалеку от Собачьей площадки, куда я с самого детства стремился. Несмотря на всякие трудности и печали (где их нет?), все у нас велико и таинственно. И зло и добро громадно и как-то неизмеримо, и можно любить и страдать, и главное — жить».

Павел Васильевич умер в 1913 году, главные и неслыханные «трудности и печали» были тогда уже на подходе, человек же, долго проживший во французском затишье, среди любимых книг и бумаг, он их загодя чует и страшится. И хоть Онегин писал Брюсову о «своей насильственной отщепенности… в прекрасном далеке от злободневия нашей родины», на поездку в Россию он никогда не решился (как не решился на нее, к примеру, Набоков). Ну а русские в этот таинственный уголок Парижа забредали не раз. Иные замирали при виде клочка бумаги со словами, набросанными пушкинской рукой, ощущали здесь незримое присутствие самого Пушкина, что и запечатлел, скажем, в своей альбомной записи Анатоль Франс или в своих стихах поэт Вячеслав Иванов:

…И верь, не раз в сию обитель Он сам таинственно слетал, С кем ты, поклонник, ты, хранитель, Себя на вечность

сочетал. И чует гость благоговейный, Как будто здесь едва затих Последний отзвук сладковейный, Последний недопетый стих…

Серьезные ученые (вроде Сакулина или Щеголева) благодарили Онегина за бесценную консультацию. Иные, вроде Вересаева или Брюсова, жаловались на старика, что не спешит он передать все свои тайны и сокровища ему, посетителю, или «народу».

Иоанну Брюсову оскорбило, что назначил им старик свидание в роскошном «Кафе де Пари». Да он небось думал: угостят богатые путешественники. А супруги Брюсовы решили, что старик хочет обогатиться за счет коллекции и вечно питаться в «Кафе де Пари».

Барственный Алексей Толстой решил дать эмигранту урок патриотизма (было модно), записав в его «Книге гостей»:

«Показывая, Вы сказали: “Да, вот какая была Россия”. Мне же показалось — “вот какое начало у нашей великой России”».

А молоденький студент-юрист, позднее ставший видным театроведом (А. Дерман), посетил в Париже в 1911 году онегинский музей и потом рассказывал, как этот угрюмый Плюшкин долго разглядывал его через железную решетку, прежде чем пустить в свою неказистую квартиру:

«Когда я, войдя, представился и затем спросил у выжидательно глядевшего на меня хозяина, с какого места начинается собственно музей, он ответил, указав пальцем на простую железную койку в углу:

— Вот кровать, на которой я сплю, — это не музей, а прочее — все музей.

Как ни был я молод тогда и неопытен, — пишет Дерман, — мне сразу стало ясно, что передо мной сидит очень, в сущности, одинокий человек. По виду он был горд, речь его дышала независимостью, в осанке его сквозило даже нечто надменное. Но сквозь все это пробивалось какое-то застарелое и едкое чувство неоплаченной обиды. С уверенностью я не знаю до сих пор, в чем она заключалась, но проявлялась она, так сказать, универсально. В частности, Онегин, по-видимому, чувствовал себя обойденным как знаток творчества Пушкина».

Кстати, может, последнее и осложняло отношения старика (а он во время, описанное Дерманом, чувствовал себя в свои 66 совершенным стариком) с гордыми пушкинистами (он их называл пушкиньянцами). А вот блестящего знатока Пушкина Бориса Модзалевского Онегин оценил сразу, предоставил ему музей для описи, а потом послал ему в Петербург свою фотографию с такой шутливо-старомодной надписью:

Тень Пушкина меня усыновила, Онегиным из гроба нарекла, Вокруг меня газетки возмутила И в жертву мне Бориса обрекла (Но не Бориса Годунова, А Модзалевского милова).

И правда, публицисты да газетчики, и до и после революции, немало злобствовали по поводу алчного парижского Плюшкина, которому Академия обещает пенсию. Ученые, напротив, умели ценить парижского отшельника. Академик М. Алексеев писал об Онегине:

«Взамен родины, взамен семьи, которой у него не было, он создал себе в самом центре Парижа свой особый мир, мир русской литературы во главе с Пушкиным…»

В этом мире были прекрасные женщины — Машенька Протасова-Мойер, Наталья Гончарова-Пушкина-Ланская, Александра Гончарова-Фризенгоф, Александра Смирнова-Россет и Александра Арапова… Они не были для него призраками минувшего — он жил среди них, до самого 1925 года, когда, восьмидесяти лет от роду, окончательно присоединился к их сонму.