Casual
Шрифт:
Я поехала в Москву. После наших гаишников московские казались хамами и жлобами. Если бы я и в самом деле была внучка Ельцина, они бы все равно не поверили.
У меня была бизнес-встреча по поводу сыворотки.
Я нашла молочный завод в Люберцах, готовый мне ее продать. Один литр — двадцать пять копеек. Плюс цена на пакетирование. Они предлагали три рубля за штуку, но мне это было дорого. Чтобы это дело имело смысл, фасовка должна обходиться максимум в два рубля. Плюс доставка. Сыворотка продавалась в розлив, в машину входило 3, 118 тонны. Машина с перегородкой посередине. Я представляла ее себе такой,
Сейчас я ехала в рекламное агентство. Надо было обсудить продвижение товара на рынок. Создать концепцию бренда и продумать рекламную кампанию.
Мы сидели втроем и придумывали рекламный ролик. Я, креативный директор агентства Ирма и коммерческий директор Лада.
Говорила Ирма:
— Жена провожает мужа в командировку за границу. Просит его привезти чудо-крем для лица и чудо-шампунь для волос.
Он возвращается. Аэропорт Шереметьево. Машина с водителем. Звонит жене. «Дорогая, я вернулся». Она просит по дороге купить сыворотки для блинов. Супермаркет. Муж видит из окна, как его водитель тащит целый ящик сыворотки. Водитель садится в машину и довольно говорит: «Так дешево, я себе тоже купил. Обожаю блины».
Следующая сцена. Звонок в дверь. Жена радостно встречает мужа. А где крем для лица и шампунь для волос? Он забыл. В его руке только сыворотка. Он протягивает ей пакет. «Дорогая, за границей все женщины пользуются этим». Монтажная склейка.
Они садятся за стол. Дымятся блины. Лицо ее гладко, волосы шелковисты. Ее текст: «Дорогой, сыворотка — это лучшее, что ты мог подарить мне».
Лада встрепенулась:
— Тут же слоган: «И волки сыты, и овцы целы».
— Неплохо, — кивнула я, — но в тридцать секунд не уложится. А в пятнадцать и подавно. И мало продукта на экране. Максимум половина ролика. И вообще, давайте называть продукт профессионально. Сыворотка — это у бабушек, а мы продаем пахту.
Ирма не смутилась и продолжала не задумываясь:
— Отлично. Экран поделен на две части вертикальной линией. Слева — замученная домохозяйка, справа — продвинутая молодоженка. Текст: «И Оля, и Юля решили испечь своим мужьям блины. Оля взяла молоко и оставила его на ночь, чтобы оно закисло. А Юля купила в ближайшем магазине пахту». В это время на экране заспанная Оля в застиранном халате достает из холодильника молоко и ставит его на окно. На картинке справа Юля колбасится на дискотеке. Текст: «К двум часам хозяйки уже готовы жарить блины». На экране крупным планом: слева — Оля с молоком озадаченно нюхает его; Юля с пахтой смотрит телевизор, задрав ноги на стол. Текст: «Но что это? Мужья Оли и Юли решили пригласить их на обед в ресторан!» Картинка на экране: Оля сокрушенно смотрит на цену закисшего молока — 20 рублей; Юля — на цену пахты — 5 рублей. Оля огорченно вздыхает, Юля мажет пахту на лицо и ополаскивает ею волосы. Монтажная склейка. Кое-как выглядящая Оля и великолепная Юля встречаются около подъезда. Оля спрашивает:
— У тебя новое платье?
Юля отвечает:
— Новое — это хорошо забытое старое.
И подмигивает зрителям.
На экране крупным планом — пахта
— Неплохо, — соглашаюсь я.
— И малобюджетно, — обнадеживает Лада. — Никакой натуры, сплошной павильон. Снимаем с одной камеры, немного компьютерной
— А этикетка? — спрашиваю я.
У Ирмы есть ответы на все вопросы.
— Что-нибудь, что будет выбиваться из общего визуального ряда. Но так, чтобы покупатель верил — это настоящее. Никаких летающих коров. Может быть, просто аппетитная горка блинов. И очаровательная старушка. Или ребенок. И очень крупно: «ПАХТА».
— А название?
— Какой-нибудь «вкуснишка». Или «толстей-ка». Шучу. Над названием надо подумать.
— Может быть, «Утро»? — предложила я.
— Может, — согласилась Ирма.
— Или «Бабушкины блинчики».
— Длинновато. Но ассоциативно.
— По-моему, неплохо. Если придумать что-то короткое, но с тем же смыслом — это попадание.
— Только если «Бабкины блины», — сказала Лада.
Мы договорились встретиться через несколько дней.
Мне позвонил Ванечка.
Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.
Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы. Перезвоню.
Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.
Давно не было такого приятного утра.
Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или «Oh, those Russians!».
Наверняка сегодня все у меня будет получаться.
Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.
Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и проводков, в Институте Склифосовского.
Я его не видела.
Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его выкинет, как только за мной закроется дверь.
Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы оправдываться перед ней.
Да и в чем оправдываться?
Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему денежное пособие.
Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что Серж ожил и едет домой.
Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского, мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.
Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между нами.
Из его горла торчала трубка.
Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.
Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить ему боль остановила меня.
— Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.
Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза открытыми.
— Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже ничего не случится.