Цеховик. Книга 1. Отрицание
Шрифт:
– Ну, к нашему, я тебе вчера рассказывал. Подарки интернату, забыл что ли?
– Серьёзно? Юрий Платонович?
– Отвечаю. Его видел. Может он по другому делу приходил, но стопудово был у директора нашего.
Я внимательно смотрю на Большака, а он, не замечая этого, слушает маму и улыбается ей.
После того, как все обтрескавшись выползают из-за стола, внимание снова возвращается к гитаре.
– Егор! Забацай! – требуют дарители.
И что я забацаю? «На лабутенах нах»?
– А можно я попробую? –
Ещё один спаситель. Он берёт гитару, убирает перегруз, подтягивает струну, брякает, немного подкручивает ручки и начинает играть и петь. И его хрипловатый голос, ложась на звуки гитары, создаёт волшебство.
– Как много девушек хороших, – затягивает он и все замолкают. – Как много ласковых имён…
После «Сердца» он поёт «Шаланды полные кефали», а потом, неожиданно «Две гитары», «Как меня мама любила» и даже «Пропил Ванька прогулял» из репертуара Вали Димитриевич. Все слушают открыв рты. Да он артист, причём настоящий. В конце выступления он снова бацает цыганочку, но без слов и играет виртуозно, заставляя гитару рыдать. Гитару и моё собственное ментовское сердце.
Отыграв свой концерт, Большак прощается. Просит прощения и откланивается. Я выхожу проводить его в прихожую.
– Спасибо, Егор, что пригласил. Очень душевно у вас. Просто чудесно. Друзья у тебя замечательные и родители прекрасные. Я прямо сердцем расцвёл.
– Это вам, Юрий Платонович, большое спасибо. Просто огромное. Скажите, а это вы интернату подарки сделали?
Он прищуривается и внимательно смотрит на меня, а потом, чуть покачав головой и усмехнувшись, говорит:
– У всех свои секреты, правда? Некоторые, например, на гитаре не умеют играть почему-то. А про Ленина ты откуда взял? Что он «Монополь» любил?
– У Аверченко, возможно, – пожимаю я плечами, точно не помню. – Но вообще, Ильич по пиву был в основном.
– У Аверченко? – поднимает он брови. – У Аркадия? Ты случайно «Посев» или другую эмигрантскую прессу не выписываешь?
– В будущем прочитал, – усмехаюсь я.
Мы ещё минут десять разговариваем и он уходит.
– Ты чего так долго? – заглядывает Рыбкина.
– Да вот, Платоныча провожал. Поговорили с ним.
– А чего грустный?
– Во-первых, завтра на работу, а мне, честно тебе скажу, не хочется. Вот совсем не хочется.
– А во-вторых?
– А во-вторых, я после травмы играть не могу. Пальцы не слушаются, будто первый раз гитару в руки взял.
– Бедный, – говорит она и проводит рукой по моей голове.
Она уже обросла, но шрамы всё ещё хорошо заметны.
– До свадьбы заживёт, – отделываюсь я стандартной фразой, но она ждёт не этого.
– Вы чего здесь? – заглядывает мама, избавляя меня от необходимости что-то говорить.
– Да вот, – повторяю я, – Платоныча провожали.
– Какой у тебя замечательный старший товарищ, – замечает она. Немного
– Я на его сына похож, – отвечаю я. – Он на гонках погиб. Вот и всё объяснение. Просто ему так легче смириться с действительностью.
– Какое горе… – ахает мама.
– Ужас, – вторит ей и Наташка.
Мы возвращаемся. Народ терзает гитару. Рыбкина не отходит от меня ни на шаг.
– Сознавайся, это ты её пригласил? – шепчет она, глядя на Юлю.
– Наталья! Ты же слышала, что Витёк сказал. Случайность это. Тем более, смотри сама, она ко мне и близко не подходит, уважает твою собственность.
– Да иди ты, – фыркает она и шутливо хлопает меня по плечу.
– Зато вовсю флиртует с Трыней, – договариваю я.
Действительно, Андрюха сначала стеснялся, а сейчас взял её в оборот и что-то рассказывает, а она то и дело хохочет, прикрывая рот ладошкой.
– Смотри у меня, – щурится Рыбкина.
Но это она понарошку.
Когда все начинают расходиться, я слышу как Андрюха, прощаясь с папой, говорит:
– Я вот сегодня, Андрей Прокофьевич, всё окончательно решил для себя. Буду поступать в военное училище.
– И что же стало последней каплей для принятия решения? – спрашивает отец.
– Тоже хочу такую семью, как у вас и чтоб у сына столько же друзей было.
Отец от неожиданности не находится, что ответить и молча кладёт руку Трыне на плечо.
– Про семью, – говорит он, помолчав, – я тебе потом самое главное расскажу, один на один.
Утром я выезжаю, не позавтракав. Дома ещё полно яств, не смотря на то даже, что мама всем давала угощения с собой. В день операции у меня всегда мандраж. Не до еды мне.
Сначала я забегаю к Витьке, забрать кассету, которую просил переписать, а уж только потом еду на Южный.
Гусынина смотрит как-то отрешённо, о чём-то напряжённо размышляя.
– Тётя Люба, что-нибудь сделать? – спрашиваю я.
– А?.. Нет, ничего пока. Не нужно. Я скажу, если что. Там колбасу разгружают. Потом, может переложить надо будет.
Я выхожу в зал. В бакалее за прилавком стоит Лида. Обслуживает покупателей.
– Как дела? – бросаю я. – Всё в силе? Там разгрузка идёт уже во всю.
Она молча кивает, бросив на меня сосредоточенный взгляд. Сосредоточенный или злой. Не поймёшь её, эту девушку Лиду, готовую, кажется идти по головам, чтобы добиться своего.
Я возвращаюсь к Гусыниной.
«Цык-цык-цык», – громко щёлкают на стене часы на батарейке.
Я сажусь на табуретку и приваливаюсь к стене. Закрываю глаза. Цык-цык-цык. Всё готово. У нас всё готово. Немного подождём и сделаем большое и очень важное дело. Цык-цык-цык.
Вдруг за дверью раздаются торопливые шаги и в кабинет влетает Зина.