Целомудрие
Шрифт:
И когда сладкие рифмы полонили сознание и в захвате творчества Павлик вдруг начинал говорить, в соседней комнате пробуждалась мать и тихо прислушивалась к бормотанью сына.
— Почему ты не спишь, о чем ты говоришь там, Павлик? — тревожно спрашивала она и уже не прибавляла к словам «мой маленький», потому что Павлик учился в шестом классе, потому что становился юношей он.
— Это ничего, мама, я скоро лягу, — отвечал сын и, погасив свечу, ложился в постель и лежал с открытыми глазами, продолжая, как прежде, высекать волшебные искры из сердца.
И не протестовала
Наступил июнь, в городе стало жарко, экзамены кончились, перешел Павел в седьмой класс, и шестого июня, после последнего экзамена, как-то сразу отметилось, что на верхней губе появились усы.
Не в один день они появились, конечно, и не раз в этом убеждался Павел. Но почему-то всего заметнее стали они именно шестого июня, точно раньше был лишь пушок, легкомыслие, а вот шестого июня, после экзаменов по истории, разом стали настоящие усы.
Принес Павлик матери и сюрприз к окончанию, да такой еще, что никто не ожидал. Ровно за две недели до этого тайком отправился он в-фотографию, причесался там щеткой и оправил на мундире запрещенную инспектором палочку от цепочки: так с палочкой и снялся, в высоки, широком отцовском крахмальном воротничке.
Идя домой, посматривал порою Павел на карточку. Смотрело на него юное тонкое лицо с милым овалом, с углубленно-наивными темно-карими глазами. Губы были еще совсем по-детски пухлы, но зато на верхней губе чернели волосы здорово, очень здорово, может быть, больше, чем нужно.
Да, здесь уж нечего было скрываться, рассматривая в фотографии пробную карточку, посоветовал кое-что ретушеру. То есть, собственно, посоветовал, а так просто: покашлял, но понял толковый фотограф, понял и усмехнулся вежливо, со всей галантностью сказав:
— Ах да, усы!
— Ну, не усы, — пробормотал покрасневший Павел, а ретушер выскользнул в соседнюю комнату и через минуту пришел, сияя серыми глазами:
— Вот этак не будет ли более в соответствии… Не так ли-с?
Павлик был так сконфужен, что забыл захватить у фотографа сдачу: вот что делают после экзамена с семиклассником усы.
И теперь он шел и все поглядывал на карточку. «Похоже-то похоже, только очень молодо», — раздумывал он. Живой, конечно, Павлик мог быть гораздо солиднее: он мог и брови нахмурить и покашлять; а что фотография? — улыбается и все. «И даже глупо».
Однако мама была очень довольна, больше того, слов не было таких, чтобы выразить ее восторг.
Когда Павел пришел к себе, не одна была Елизавета Николаевна. Сидели у нее гости, а Павлик был этим не особенно доволен: забывать он стал среди стихов о гостях, и вот пришли Нелли и тетя Фима, и Нелли была так теперь высока, что походила на замужнюю даму.
Давно не виделся он с
— Как похорошел Павлик, какой стал хорошенький! — закричала, едва увидев его, тетя Фима.
А Нелли сделала презрительную гримаску и отошла к печке.
— Мне писали про него, что он сочиняет стихи!
Рассердился Павел. Экая фуфера! Он так и сказал: «фуфера», хотя не знал, что значило это слово и откуда оно к нему пришло.
— Я, мама, к тебе на минутку, — деловито сказал он матери и подвигал бровями. — Я к товарищу по делу, а вот тебе… велели передать.
Он подал свою фотографию в конверте и повернулся, чтобы уйти, но вот за его спиной раздались крики и завизжал кто-то как жеребенок и бросился за ним и повлек его из прихожей обратно в гостиную.
— Пустите же, пустите меня! — закричал Павел, а Нелли, как девчонка, кружила его по комнате и выхватывала из рук матери фотографию и прятала за спину, крича:
— Павлик, Павлушка! Подари мне эту карточку, я за нее тебя по: целую семь раз!
— Если даже семьдесят семь… — сурово начал Павел, но слова его внезапно оборвались, так как на губы легли, замкнув их, алые уста и припечатали их, и опять отстранились и потом стали печатать его со смехом и визгом в щеки, лоб и глаза.
— Нелька, Нелька! Ты совсем сумасшедшая, ты его затормошила! — кричала над Павликом тетя Фима.
А опозоренный, растерянный Павел уже бежал по улице с лицом, покрытым розовыми пятнами поцелуев.
Странный сон снится той же ночью Павлику. Павлик сидит на подоконнике в старом дедовском доме в деревне, и дом гол и пуст, из всех комнат вынесена мебель, и окна и двери распахнуты настежь, а на печурке в кухне сидит кошка с янтарными глазами и умывается, кивая Павлу лапой, точно говоря: поди сюда.
Павел подходит, а кошка вдруг вспрыгивает ему на шею и начинает, злобно урча, царапать ему грудь и щеки. Становится трудно дышать. Павлик схватывает кошку за задние лапы, хочет сбросить, но сил у него нет, она падает навзничь и проваливается через пол в какой-то колодец, а колодец превращается в лесную чащу у оврага, того оврага, где когда-то встретил Павел пару разбойников, мужчину и женщину, которых он в свое время криком напугал. Павел поднимается, смотрит, а вместо кошки пробирается к нему, блестя пестрыми глазами, деревенская девочка Паша, и в руке ее корзинка, а на щеке шрам.
— Это зачем же ты пришла сюда? — спрашивает Павлик.
— Собирала ежевику, — отвечает Паша и усмехается, поводя на Павла блестящими глазами.
От взгляда ее становится неловко на сердце.
— А зачем у тебя щека расцарапана? — тихонько спрашивает он, пряча в сторону глаза.
— А потому расцарапана, что сейчас на меня в кустах кошка набросилась.
Павел вздрагивает.
— Как, и на тебя — кошка? Вот странно… Впрочем, это все равно, — добавляет он, вспыхнув, и опять слышит знакомую фразу девчонки: