Целомудрие

Крашенинников Николай Александрович

Вот что было написано на старом изразце печи:

Когда ты придешь сюда и станешь жить здесь, как раньше я жила, И не будешь спать ночью, одной из ночей,— Вспомни, что я жила здесь, я, я, Я жила здесь, любившая тебя. Я знаю, что ты меня вовсе не любишь, Знаю, что ты не полюбишь меня никогда: Ведь

никогда еще на земле Не соединялись двое полюбивших. Но я навсегда до смерти полюбила тебя — Непорочное твое лицо с печальными глазами.

Перечитывал Павлик странное, неизвестно кем и когда начертанное стихотворение, и волнение, страх и сладкая скорбь захватывали его.

«Что это, что? — спрашивал он, беспомощно поводя в сумраке глазами. — Кто мог написать эти строки?» И разве это стихи? Без размера, без рифм, но как волновали они, как пугали, как трогали, как щемили душу, наполняя ее загадочной и сладкой, неизбывной тоской… «Кто мог написать это?»

Вечерело, кончался день. Елизавета Николаевна сидела во дворе, в садике, и Павел в доме был один.

«Кто мог написать это?» — снова задавал он себе вопросы и все разглядывал странную надпись и водил по ней пальцем. Стало страшно оставаться одному в комнате, по которой уже ложились тени ночи. «Мама!» — хотел было позвать он, бросился к окну, но остановился, упрекая себя в малодушии и беспричинной тревоге. «Что я? Пустяки, детские страхи… Семнадцать лет… Смешно… Устал от экзаменов…»

И старался не думать Павел, но против воли мысль тянулась к загадочному призыву, к милым, торопливо набросанным буквам, в которых как бы дышала большая, трепещущая, призывающая душа.

Живая трепетная мысль, живое, точно раненое, окровавленное человеческое сердце билось перед ним и дышало.

И пытался умерять непонятное волнение Павлик, а в голову снова вступало, что сердцем живым, сердцем верным и одиноким было написано это заклятие. Оно бродило и звенело в крови; оно затуманивало сознание, покоряя его неизъяснимым трепетом и влечением; оно покоряло сердце своей поэтической правдой и болью и роднило его с неизвестным автором строк.

Где он, этот автор? Где она, эта девушка, искавшая его? Ведь писала это девушка, когда-то жившая здесь. Может быть, так же, как сейчас он, она набрасывала эти призывные строки среди ночи, одна, среди тишины и огромной печали. Она призывала его, любимого, а он был далеко, и его любимая была так же далека от него, и оба они жили в своем разделении, в своей обособленной неизбывной тоске… Где же она сейчас?

Павлик встал, испытывая дрожь во всем теле. Где сейчас? Сейчас ее, свою, ему было нужно до боли, до смерти.

«Нет, я и в самом деле переутомился, надо в деревню», — сказал себе он и хотел пойти к матери, но сердце его все влекло к тайным призывам надписи, и он подошел к изразцам печи и снова приник к тревожно-манящим таинственным словам.

И так как было уже темно, он зажег свечу и снова начал читать.

Когда ты придешь сюда и станешь жить здесь, как раньше я жила…

Как

это странно было, странно и тревожно: живет один человек, и уходит, и умирает, а другой остается жить на его месте — спокойный, радостный, довольный, несмотря на то что прежний невозвратно ушел… разве это не страшно в мире, если приникнуть мыслью к этому?

Ведь никогда еще на земле Не соединялись двое полюбивших.

Это было подчеркнуто, в этом было главное, весь смысл и ужас заклятия: именно в том, что «никогда двое полюбивших не соединяются на земле»… было самое страшное в жизни.

— Тася, Тася! — вдруг беспомощно закричал Павел, и тотчас же перед его взглядом сверкнула молния, осветившая все, а в сердце стало пусто, и в глазах померкло пламя свечи…

Когда он пришел в себя, над ним склонялось встревоженное лицо матери, а подле стояла обескураженная Пелагея.

— Нет, Павлик, мы непременно поедем в деревню, — решительно сказала Елизавета Николаевна. Ее голос звенел строго и беспокойно. — Ты утомился от экзаменов, надо непременно в деревне отдохнуть.

— Да я ничего, мама, — попытался возразить Павлик, а мать опять наклонилась над его постелью и добавила тише, чтобы никто не услышал:

— И, пожалуйста, еще… Не пиши по ночам стихи.

26

Среди ночи Павлик просыпается и начинает думать. Да, он и в самом деле устал от экзаменов, но кто это написал там, на печке, кто?

Не может быть, чтобы написала это Зиночка Шевелева. Хотя и ясно было из надписи, что писала девушка или женщина, вернее даже девушка, но не Зина же это, насмешливая, пустая Зиночка, которая умела только дразниться! Это мог написать лишь поэт.

— Если не Зина, то кто же? — вслух спрашивает Павел и сейчас же приникает к подушке.

Он сказал громко, и в соседней комнате зашевелилась мать, он опять разбудил ее, она станет тревожиться. Нет, лучше быть неподвижным, пока она не заснет.

И снова неподвижен Павлик и лежит, стараясь дышать тише, а в голову снова вклинивается мысль: «Кто написал и зачем?»

«Никогда еще на земле не соединялись двое полюбивших». Разве он не думал об этом? Разве это не есть мысль? Нет, конечно, эта мысль его, его мысль, и ничья больше, это мысль его души, песнь его сердца, тайная, единая мысль, с которой он жил, с которой ходил по земле, которая явилась в нем, как только он увидел свою единственную Тасю. Правда, он еще не умел оформить эту мысль в сознании, но она мгновенно внедрилась в его сердце, вошла и осталась в нем с тем, чтобы никогда не уйти.

Тася — вот кто внушил ему эту мысль. Еще при первом взгляде в ее строгое, прекрасное, исполненное скорби лицо он почувствовал, что она — олицетворение этой мысли. И вот Таси нет около него, нет — и не будет; она ушла, она никогда с ним не соединится, и, однако, она в нем, с ним, в его сердце отныне и до века, навсегда, до смерти — она одна.

«Никогда еще на земле не соединялись двое полюбивших…»

Отчего это так в жизни? Кто сделал так? Кто вдохнул в сознание эту жуткую, отравляющую радость мира мысль?