Целомудрие
Шрифт:
— Это всегда, когда у него истерика, мы кладем ему ключ за спину, — объясняет тетка на недоумевающий взгляд матери Павла. — А ключ этот — от «магазина», — ему всегда холодное помогает.
— А отчего дедушка стал такой? — вдруг громко высказывает поднявшуюся в нем мысль Павлик и тут же густо краснеет. — Отчего он таким стал?
— От крепкого чая, — равнодушно объясняет тетка и смахивает себе в рот крошки со скатерти. — Пил папочка чай, крепкий, как сусло, и от этого помутился… К тому же и восемьдесят лет.
Старик
— Завтра надо будет тебе, Лиза, нанять прислужницу…
Под предводительством тетки все вышли на балкон.
— Есть у меня хорошая женщина, живет в бане, а у нее отличная девушка, сестра.
И сейчас же теткина шея вытянулась, лицо побагровело, и пронзительным голосом она кричит на весь двор:
— Теленок! Теленок! Кто смел пустить теленка?! Минодора, Пашка, Федька, теленка гоните!
Из кухни, из сарая, из напротив стоящей бани выбегают две бабы, девчонка и горбатый паренек, и все накидываются с хворостинами на теленка и гонят его, а тот носится по двору с отчаянным мемеканьем «взлягушки», — смешно взбрыкивая ногами.
— Мама, я тоже побегу, погоню теленка! — радостно говорит Павлик и летит на суматоху.
По дороге он схватывает хворостину и хочет броситься теленку наперерез, но, споткнувшись о кадушку, падает и видит, как испуганный теленок перескакивает через него и бросается в калитку.
Теперь уже смеется сидящая на крыльце тетка. Она довольна, щеки ее прыгают, сотрясаются плечи, и, не будучи в состоянии говорить, она заливается пронзительным жестяным смехом и утирает пыльной тряпочкой слезы:
— Павлуша-то… чебурахнулся!.. Хи-хи-хи!
Тебя не ушибло, Павлик? — обеспокоенно спрашивает мать.
А Павлик не ушиблен, он только сконфужен и опозорен и, надувшись, отходит прочь от дома к сараям, по дороге стряхивая отруби, залезшие в рукава.
И почему она смеется? Вот глупая! — обиженно бормочет он.
Сараи полны такими диковинными вещами, что сразу забываются обиды и огорчения. Во всю длину тянутся на% сараями полати, и на них видимо-невидимо наставлено саней, тарантасов, пролеток и фургонов.
— Все дединька ваш езживали! — говорит сидящий на сене старый мужичок, с бородою, пушистой, как хвост индюка.
Старик раскуривает трубочку и моргает глазами, трубка ворчит и всхлипывает, потом выпускает из себя струйку пахучего дыма, а старичок говорит:
— Значит, сын Лизаветы Николаевны? Здравствуйте, барчук!
Только теперь приходит в голову Павлу, что его мать зовут Елизаветой Николаевной. Тетка, значит, — Анфиса Николаевна, раз ее зовут тетя Анфа.
— А вас как зовут? тонким голоском спрашивает Павлик.
— А меня
— Я — Павлик, — радостно улыбаясь, сообщает он.
Так становится ему вдруг тихо, и спокойно, и просто глядеть на седенького человека с трубкой, на колечки дыма, на распушенную бороду, словно литую из серебра, что опять закрадывается в встревоженную душу: «В деревне хорошо!»
— В деревне хорошо! — говорит он и вслух громко и доверчиво и кладет руку на рыженький хомут. — Мне теперь понравилась деревня, Александр, а сначала нет.
— Коли бы нехорошо в деревне! — подтверждает повар и чмокает трубочкой. — А вот как по ягоды наедете, за раками да за медом — так хорошо станет, как не надо лучше и быть.
— А ты бывал, Александр, в Москве? — спрашивает Павел, деловито присаживаясь на сене.
— Нет, не бывал, да и зачем мне Москва?.. — Трубка Александра гаснет, и он долго старается раздуть ее меркнущий пепел, потом вынимает коробочку спичек и, выбрав там спичку похуже, с почтением и осторожностью вздувает огонь.
— Дай и мне, Александр, курнуть разочек! — просительно шепчет Павлик.
Лицо Александра буреет, он осматривается беспокойно по сторонам.
— Как можно!.. Да увидят барышня!.. Да они меня!..
Но так упрашивает Павлик, так льнет к старческому плечу и гладит белую бороду, что не сдерживается повар старинный и, опять оглянувшись, сует трубочку.
— Вот, курните, только потом поешьте луку, — духоту отшибить.
Так противно стало во рту, и глаза шевелятся от махорки. Павлик с усердием жует зеленую луковку, а подле за черномазой покосившейся кухней стоит рябая девчонка Пашка и смеется на барчука.
— Это ты гнала со двора теленка? — спрашивает Павлик, покончив с луком.
— Я гнала, а что?
— А тебе сколько лет?
— Двенадцать, тринадцатый. А тебе?
— А мне… десять! — сказал Павлик и поперхнулся.
Он прибавил себе год и от непривычки лгать покраснел; но как тут не солгать, когда Пашка так важничает: «Двенадцать, тринадцатый!..»
— А ты откуда, Пашка?
— А я дочь Аксены-солдатки ваша прачка она.
— А отец твой где?
— А тятька номер. А твой?
— Мой тоже… умер, — объяснил Павлик и хотел было рассказать Пашке, как хоронили отца в городе и как ели кутью, но Пашка оборвала его быстрым вопросом:
— Значит, вы тоже сироты?
Неизвестно почему Павел обиделся.
— Нет, мы не сироты, — дрогнувшим голосом сказал он и нахмурился. — Мы дворяне, и этот дом дедушкин тоже наш. Я и по-французски умею разговаривать, а ты?
— Известно, вы баричи, — подтвердила и Пашка. — Вон у тебя и брови черные, и глаза… Ты — красивенький, — внезапно добавила она и засмеялась.