Целомудрие
Шрифт:
Эту пословицу Павел заимствовал у повара Александра, и хотя не совсем понимал, что она значит, но очень уж звучно выходило! Он так и тетке сказал за чаем, когда та предложила ему третью булочку: «Нет, не стоит выделки овчинка».
Собственно говоря, то, чем занимался он последние годы с мамой, было, если сказать правду, порядочной чепухой. «Звезды, гнезда, цвел, приобрел, надеван»… Кому будет забота, если Павлик станет писать эти слова не через «ять», а с «е»! Павел пробовал писать «звезды» и «седла», и выходило даже еще красивее, особенно «звезды». Затем — всемирный потоп, с патриархом Ноем… Он заставлял сомневаться. Сколько было в ковчеге зверей и птиц и чем питались они столько
Но следовало смириться, просила мама. Надо было учиться, — ведь тогда будет можно зарабатывать деньги и каждое воскресенье покупать маме пироги и конфеты. Но если наука и была еще терпима, то лить только тогда, когда близко заглядывали в лицо всегда печальные глаза матери. Кротость снисходила на сердце мальчика. Надо было пересилить себя, выучить все эти нелепицы и сказки, потому что папа умер, а денег не было у них. Он сам должен теперь заботиться о маме. Она больная, часто кашляет, грудь у нее болит, — это совсем не тетка, которая поперек себя толще. Павлик в доме единственный мужчина, а мужчина всегда должен быть храбр и ловок, — почитать только Жюль Верна — «В восемьдесят дней вокруг света», «20 000 лье под водой!»-сколько же надо было знать, чтобы суметь совершить такое путешествие! Но знать не то. что написано в грамматике; может быть, и капитан Немо писал «звезды» через «е», — а вот всему этому научиться бы: как плавать, пароходы строить и открывать земли, где золото лежит прямо на дороге, как черепки, а драгоценных камней больше, чем в речке песку.
Павлик спрашивал маму, когда же будет, наконец, настоящая наука. Мать отвечала: «Дальше, в гимназии», пока же следовало вызубрить все то, что было надо для поступления туда. Так люди велели. Важные люди все министры и генералы. Ведь и сам Павлик будет потом генералом. Ученый — и генерал.
И Павлик учил, скрепя сердце; он не роптал и покорно набивал себе голову «седлами» и «гнездами», а вот про «звезды» хотя и велено было знать, что они пишутся через «ять», а что такое звезды — ничего толком не говорилось. А было бы несравненно интереснее разузнать что-либо о жизни звезд. Подумать только, сколько их и как они блещут, когда ночью заглянешь в окно. Мама спит, а звезды все блещут, и черное небо исчерчено огнями; точно ткань темная завесила сияющее в высоте царство, и лучи небесных солнц пронизывают ткань.
Жутко становилось ночами на сердце Павлика. Отчего звезды так блещут, отчего огни их дрожат? Отчего порою кажется, что огни нисходят все ближе, и, если щурить глаза, — луч иной звездочки кажется достигающим вершины леса? И потом, все говорят, что есть бог. Павлик тоже молится ему, даже два раза в день. Однако ни мама не выздоравливает. ни денег не прибавляется… Или бог так далеко, что не слышит, или Павлик маленький? Но вот вчера в лесу одного мужика бревном придавило. а бог хотя и «вседобрый» — не помог; «всемогущий» — недоглядел. Тоже что-то странно…
И еще а Евангелии сказано: «Скажи горе и гора пойдет». Павлик много раз останавливался — куда тут перед горой? — просто перед камешком на дороге.
— Ну-ка сдвинься!
Не двигается. А толкнешь ногой полетел.
— Я очень прошу тебя, Павлик, — сказала мать перед приходом учительницы, — слушайся ее и не обижай. Я уже не могу дальше с тобой заниматься, а она ученая.
И хоть Павел обещал не обижать учительницу, но как только в саду раздался ее голос, чувство вражды и смущения охватило его, и как был, без шапки, он бросился через кухню во двор и спрятался за баней в вязовом леске.
Громадная, неизвестно для чего и кем сделанная деревянная чашка стояла
Вот если бы, например, в то время, пока Павлик качается в чане, над ним пролетел бы орел, Павлик застрелил бы его… если бы было у него ружье. А если б у него был топор, он срубил бы этот вяз и сделал бы из него такой лук, который могли бы натягивать только двести мужиков, и такую стрелу, которая воткнулась бы прямо в небо, и тогда, привязав к ней веревку от чана, было бы гораздо легче добраться до неба, нежели тем чудакам, которые строили вавилонскую башню… Мало того, этой же стрелой он бы образовал в небе дырку, в которую бы все /поди увидели, в самом ли деле на небе обитают ангелы: ведь они пролетали бы там и в дырку их было бы очень легко рассмотреть.
И теперь Павлик уселся в свой чан. и забыл про учительницу, и замечтался. и не услышал, как она с мамой к нему подошла. Хотел выскочить он из чана, но чан так завертелся на веревках, что было трудно соскочить.
— А, вот где Павлик! — услышал он голос учительницы и густо покраснел. — Какой корабль он себе устроил, вот молодец!
— Это не корабль! — сердито сказал Павлик и выбрался из чана. — Это просто чашка, и я в ней катаюсь. А корабль это глупости.
— Павлик, подойди, поздоровайся с Ксенией Григорьевной, — сказала ему мать по-французски.
Подавая руку, Павлик взглянул учительнице в лицо. Она была немолода, старше мамы, лицо было обыкновенное, и это Павла с ней несколько примирило. На носу Ксении Григорьевны была черная родинка, на висках морщины, но щеки были розовые, и губы улыбались доверчиво и мягко.
— Пойдемте к дому. Павлик вам все расскажет. — С тихой улыбкой положила мать Павлику на волосы свою бледную реку, и на его сердце стало еще тише и теплее.
«Только для мамы и буду с ней заниматься!» сказал себе Павел и покосился на усталое, утомленное, полное ласки лицо.
Грачи гремели. Теплый ветер веял.
Оказалось, что Павлик знал очень мало в арифметике и знал много того, чего ему пока не следовало знать.
Он не мог без труда складывать пятизначные цифры и с именованными числами путался, а знал наизусть не только массу стихотворений, но даже целые поэмы и рассказывал без запинки главы из «Юрия Милославского».
Так хорошо прочел он поэму о жадном епископе Гаттоне, которого съели мыши; четко к выразительно рассказывал из семейной хроники Аксакова. Так целиком и читал он по памяти перед, изумленной учительницей главу о переселении. «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой вотчине своей, жалованной предкам от царей московских»… И расширялись глаза Ксении Григорьевны, и посматривала она на мать и шептала: «Какая память, какие способности!..»
— Только всего этого для гимназии не надо, — сказала она за чаем. — Я думаю, что оно ребенку и вообще вредно и скажется в нервности…
— Нет, мне не вредно! — крикнул услышавший разговор Павлик, и глаза его сделались острыми. — А вот арифметику я ненавижу, потому что не люблю.
— Павлик! — остановила его мать.
— Да, да, я вовсе не хочу вычитать и складывать! Я хочу быть ученым и составлять поэмы! — крикнул еще Павел, и губы его дернулись.
И опять хотела что-то сказать Павлику мама, по Ксения Григорьевна успокоительно покачала головою.