Целомудрие
Шрифт:
— Ах ты, господи! — снова возмущается Чайкин. — Бестолочь! Поди сюда!
Снова идет под усмешками угодливых через весь класс трепещущий Нордштейн.
— Рябчик жареный! Мозги у тебя высохли, что ли? Повторяй за мной: пошла баба на базар…
— Пошла баба на базар…
— Купила себе поросенка…
Лицо маленького еврея, наконец, зеленеет от этого издевательства.
— Купила себе… два поросенка, — повторяет он чуть слышно.
— Пришла домой, зажарила…
— Пришла домой, зажарила…
— Сделались
— Сделались… и-и-и! — Класс оглашается жалобными рыданиями Нордштейна.
Негодующий Чайкин поднимается с места. Рот его полуоткрыт борода съехала на сторону, лысая голова вспотела.
— Пошел к стене! — кричит он, шлепая губами. — Да останься на час после уроков.
Плачущий Нордштейн становится в угол. Чайкин ищет глазами новую жертву. Весь класс и смятении. Все пригнулись к партам, точно над головами проносится неистовый смертоносный циклон.
— Ленев! — наконец вызывает Чайкин.
Бледный, поднимает голову Павлик и беспомощно осматривается по сторонам. Может быть, он ослышался. Все сидят, пригнувшись, с искаженными от ужаса лицами.
— Hу-ка, Ленев, заснул? — Чайкин кивает на классную доску головой.
Сомневаться более нельзя. Еле передвигая ноги, идет Павел на смерть.
— Сотри всю эту мазню!
Медленно, надеясь на спасительный крик звонка Павлик начинает стирать губкой с доски меловые цифры.
— Скорей! — торопит учитель.
Делая вид. что нечаянно, Павел роняет на пол губку. Все минуты полторы!
— Эх! — вскрикивает Чайкин и, взмахнув руками, подходит к нему. — Неряха! Сколько раз вам показываю! Подай губку!
Подается грецкая губка. Чайкин свирепо вырывает ее из рук Павла и окинув ого негодующим взглядом, начинает сам стирать цифры.
— Смотри! — приказывает он. — Все смотрите, вы! Надо сверху прямыми линиями. Вот, вот! Вы только мажете.
Весь класс смотрит, как учит мыть доску учитель математики. А Павлик, следит лишь за одним: чтобы мытье шло дольше, как можно дольше! Скоро ли звонок?..
Но вот мытье кончено, а звонка все еще нет.
— Пиши! — Чайкин диктует задачу.
Ничего не соображая от ужаса, начинает Павел писать какие-то цифры. Что пишет, сколько в задаче бассейнов все— равно: лишь бы звонок. Механически подводит он какие-то итоги, то, что подсказывает ему инстинкт: соображение давно загнано куда-то в пятки.
Порой, словно издали, он чувствует, что пишет неверно. Но все равно, какой глубины этот проклятый бассейн, лишь бы звонок!..
— Ах ты, матерь божия! — слышит он за собой возмущенный голос. — Мозги-то у вас окаменели, что ли? Остолопы!.. Поди сюда!
По стопам Нордштейна идет Павлик к печке через весь класс. Видит перед собой в упор смотрящие мутные глаза.
— Повторяй за мной! — приказывает Чайкин. — Я осел
Вздрагивает Павел.
— Я осел и соловей.
Ученики хихикают. Угодливо смеются запуганные рабы.
— Ты осел и соловей… — говорит Чайкин.
— Ты осел и соловей… — повторяет Павлик с плохо скрываемым бешенством и отчаянием.
— Он осел и соловей. Он осел и соловей.
— Так, что ли? — спрашивает Чайкин. — По-твоему, эти можно спрягать?
Молчит Павлик. Боится и ненавидит.
— Фу… бестолочь! — Как меха, отдуваются в возмущенно щеки учителя. — Ты складываешь ведра с часами. Это все равно что спрягать «осел и соловей». Понял?
— Понял, — говорит Павел.
— Слава тетереву, ступай к доске.
Опять начинается вычисление.
«Да скоро ли звонок, господи?»
Снова за спиной окрик:
— Куда поехало!.. Поди сюда!
Опять поворачивается и подходит Павлик к Чайкину. Весь он побурел от негодования. Кривой усохший рог… остатки желтых зубов…
— Это что у тебя? А? — злобно зацепляет он пальнем крохотную металлическую палочку от часовой цепочки, еле видную в петле за пуговицей. — Тоже франтит. Франт, ноги коровьи! Учиться мы не учимся, а тоже с цепочкой! Продень ее себе в нос, как верблюду… В нос продень! П-пошел к доске!
Лицо Павла побледнело от оскорбления. Ведь цепочка мамина! Глотая слезы, идет он к доске. От слез не видно ни одной цифры. Все застлано туманом: ведра, бассейны, купцы из городов А и Б… Неужели звонок? Да, благодарение богу!
Через дверь класса доносится звон колокольчика.
Сквозь слезы он улыбается… Все выпрямляются с облегчением…
Не сон ли это? Не сонная одурь? Нет, такова была жизнь. Так учили «отечеству на пользу».
Если можно было с равнять жизнь гимназии с пансионской, то в пансионе житье все же казалось более легким. Не было учителей, Чайкина, директора, балльников, не было ужасов перед единицей, и даже в пансионскую клетку воспитанники бежали из гимназии с облегчением.
Павлик присматривался: если в гимназии следовало бояться каждую минуту, то в пансионе бояться надо было лишь, прихода инспектора да злых товарищей. Воспитателей же в пансионе боялись мало, и Павлик, делавший все, как другие, скоро перестал бояться воспитателей.
Но товарищи страшили. Среди пансионеров было много киргизов с желтым и скуластыми лицами, с жесткими волосами, и Павлик их почему — то боялся больше других. Даже в младших классах были при нем киргизы ростом с воспитателя: маленький, бледный Павлик казался младенцем в сравнении с его одноклассником из инородцев. И часто замирал он от ужаса, когда склонялось над ним сухое узкоглазое лицо с острыми, сверкающими, несокрушимыми зубами.