Целуются зори

Белов Василий Иванович

— Чего, сержант, наверно, к сударушке заезжал? Сержант важничал и молчал. Однако спутники не унимались:

— Это уж как в аптеке.

— Ничего девка?

— Студентка, второй курс, — сказал сержант. Его все-таки допекли, у него свело улыбкой полную важную физиономию.

— А как зовут?

— Демьянчук, Игорь Михайлович.

— Да я про сударушку. Ладно, держи. Стриженый мужчина наигрывал на гитаре.

— А вот я, когда в двадцать шестом отдельном… Добро, ладно, хорошо. — Егоровича никто не слушал.

— Закусь-то

того, накрылась, — сказал один.

— Схожу в буфет, куплю чего-нибудь. — Стриженый взял тарелку и вышел.

Многие уже спали около своей поклажи. Буфет оказался закрытым. Стриженый побарабанил пальцами в раздаточное окно. Потом подошел к кадушке с рыжиками, понюхал. Дремавшая Настасья не заметила, как он поднял дощечку в кадушке, подчерпнул тарелкой рыжиков, сделал все как было и вернулся в каюту.

Теперь, кроме спавших, тут все слушали Егоровича, который рассказывал, как служил:

— Полковник был у нас по фамилии Фой, борода что помело, на две стороны. А мы уже к тому времю до того дожили, что нас и по утрам не будили. Вот приезжает полковник Фой, мы выстроились. «Здорово, братцы!» А мы все как воды в рот набрали. Он вторично: «Здорово, братцы!» Мы молчим. Он, значит, в третий раз здоровается, а я и кричу: «Господин Фой, отпусти нас на пасху домой!» Вся рота как грохнет. Добро, ладно, хорошо! Гляжу, полковник качнулся в седле-то. Потом кобуру расстегнул, вытаскивает револьвер…

— Ну?

— Ох, дедко, ты и врать!

— Пальнул, наверно, прямо тебе в пуп, да?

— Вытаскивает, значит, револьвер, приставил к уху, к самому этому месту…

— К твоему уху-то?

— К своему. Приставил и выстрелил, как дернется! Будто шти пролил, повалился из седла-то, лошадь под ним так и взвилась.

Пароход плыл ночью ни быстрее, ни тише, только без музыки. Настасья дремала у кадушки. Какой-то франт неутомимо болтал со своей молоденькой спутницей. Девушка стеснялась, потупившись, но слушала с волнением. Франт стряхивал пепел сигареты в кадушку. Николай Иванович невдалеке вполголоса разговаривал с соседом. Лешка сладко спал на корме, на пожарном ящике. В каюте появление новой закуски несколько оживило обстановку.

— Ну давай, дед, помянем твоего Фоя, — сказал стриженый и поднес Егоровичу.

— Добро, ладно, хорошо! Я, значит, приезжаю в Питер, на Финский вокзал. На тунбах афишки висят — так и так, война до победы. Иду, значит, по площади, гляжу… броневик.

— Прошла?

— Вот, ребятушки, что я вам скажу. — Егорович закусил рыжиком и потюкал пальцем по бутылке. — И в ту и в эту войну она нас выручила! Она, кабы не она… Тьфу!

Он выплюнул закуску:

— Это разве рыжики? Вот у меня, ребятушки, рыжики, это… и посолены как раз, и загнетены… Ну-к я сейчас схожу принесу.

— Ладно, дед, сиди.

— Один к одному, что пуговки! Нет на скус лучше моих рыжиков. Зять Станислав…

говорю… А это… разве рыжики? Не рыжики это, оне все прокисли. Да я таких в рот не возьму… Товарищ военной!

Но сержант давно спал на своей полке, спали и остальные. Только один стриженый, зажмурившись, тихо наигрывал на гитаре.

Старик совсем охмелел и разговаривал сам с собой, собеседников не было. Он еле встал, надел по ошибке фуражку сержанта и пошел искать Николая Ивановича.

— Это разве рыжики? Эти рыжики тьфу, одно расстройство. Вишь, в брюхе-т стало… неловко. Вот у меня рыжики… Добро, ладно, хорошо.

Он дошел до кадушки, присел и сразу уснул, успел только погладить рукой по клепке.

Пароход все шлепал колесами, плыл в белой тихой ночи.

Теперь я рассуждаю точь-в-точь как мои друзья: если бы да кабы. Если бы Егорович не обменялся с сержантом картузами, может, и не пришла бы мне в голову эта наполеоновская идея: написать сценарий кинокомедии. Впрочем, надо глядеть правде в глаза. Я признаюсь, что мне хотелось хоть немного выправить свой бюджет, о котором с таким любопытством расспрашивал сегодня Николай Иванович…

В печати тогда шли дискуссии о жанре современной кинокомедии. Работники кино, режиссеры писали, читали, спорили на страницах газет, негодовали из-за отсутствия хороших кинокомедий, предлагали свои рецепты и т. д. Мой друг, причастный к кино, писал из Москвы, что я обязательно должен сделать сценарий. И вот я за три дня и три ночи написал этот сценарий. Вернее, записал то, что произошло с Егоровичем, Лешкой и Николаем Ивановичем. А что, собственно, произошло? Ничего не произошло особенного, я повторяю это еще раз.

У пристани была шумная утренняя суматоха. Над выходом трепало ветром длинный плакат с надписью: «Горячий привет участникам слета передовиков с/х-ва!» Кричали матросы, кидая чалки. Гудели легковушки. Пассажирская гуща хлынула с парохода. Вчерашний сержант в картузе Егоровича первым сошел с дебаркадера. Видимо дожидаясь, когда появится старик в его сержантской фуражке, он встал на берегу, у самого трапа, и стал следить за пассажирами.

Егоровича не было. Сержант нервничал, рядом Настасья тоже ждала своих спутников и тоже расстраивалась, охала, однако при виде сержанта заговорила:

— Что, батюшко, каково вас кормят-то? Сержант буркнул что-то в ответ.

— Добро? — обрадовалась Настасья. — Ну и слава богу. Матку-то, батюшко, не забывай, письма-то пиши.

В это время на пароходе Егорович с Николаем Ивановичем бегали по всем палубам, искали Лешку. Лешка спал на корме сном праведника…

Сержант на берегу глядел на часы, нервничал. Комендантский патруль в составе лейтенанта и двух солдат появился на пристани.

— Товарищ сержант! — Лейтенант был очень низенький, на голову ниже своих подчиненных. — А ну идите сюда!