Цена его жизни
Шрифт:
— Ох ты, горе-злосчастье, крест ты мой господний! — запричитала бабушка. — Садиться тебе придется!
— Куда, бабуля?
— В тюрьму, Ротозеюшка!
— А на что? — удивился Ротозей.
— На что посадят, Ротозеюшка. Креслов там нету.
— Совсем с ума спятила! — хохочет Ротозей. — У нас с благодетелем…
Не успел Ротозей договорить, выросла из-под пола милиция, схватила Ротозея за белы руки и увела.
Исправляться.
ЦЕНА ЕГО ЖИЗНИ
Иван
В то же время невольно было приятно, что вот из-за него, а пришли, и, значит, уважают, считают неплохим человеком, и, следовательно, жизнь прошла не напрасно.
Это даже как-то примиряло со случившимся, и уже непроизвольно хотелось знать, кто пришел, — глаза, к счастью, закрылись не полностью и — хотя были непривычно неподвижны: могли смотреть только прямо, но положили его удачно, ногами к двери, распахнутой во всю ширь, — и довольно отчетливо различали, кто входит.
Повезло!
Каждый входил неслышно и медленно, с застывшим виноватым выражением и так же неслышно, но уже невидимо, сбоку, подходил к нему. Теперь были видны только вздрагивающие руки, осторожно рассыпавшие по выходному костюму, причем нечувствительно, роскошные цветы, которые он любил и которыми любовался издали, потому что такие богатые розы, пионы, тюльпаны продавали спекулянты и стоили они дорого. Сейчас цветы — они почему-то не пахли! — вызывали не радость, а лишь тревожное, все усиливавшееся беспокойство: а вдруг они заслонят от него людей? Что тогда делать?..
Иван Иванович стал уже злиться, как никогда в жизни не злился.
Ну, зачем так много цветов! И обошлись они недешево! Пожалуй, его месячная зарплата, путевка в санаторий, куда врачи требовали поехать, и немедленно, добавляя многозначительно: «Если вы, конечно, хотите жить…»
А кто не хочет? Кто?..
А сейчас особенно ясно представилось, как это замечательно — жить! Так радостно было видеть, что с каждым днем все изменяется к лучшему и лучшему, приятно было сознавать, что и сам в какой-то степени способствуешь этому честным трудом.
Да случись чудо — подымись он живым, конечно же, продолжал бы жить точно так же. Точно так! Не жалея себя. Целиком отдавая себя работе, людям, Родине.
Хохряков, разумеется, ни в чем не виноват. Видимо, сказалось то, что с личной просьбой обратился впервые в жизни, вот и разволновался, главного-то и не сказал — что стали мучить сердечные приступы.
— Вы меня удивляете, товарищ Тихов! — рассердился Хохряков. — Вчера я поручил вам срочное задание. Каковое решусь доверить не всякому. А сегодня, как я понял вас, вы проситесь в отпуск. Досрочно. По графику, утвержденному мной, ваша очередь через месяц. Что же, по-вашему, ради вас я должен кому-то сорвать. Отпуск!
— Да я что… Врачи…
— Врачи всегда перестраховываются! Идите! Работать! Чтобы задание было выполнено. В установленный срок. Мною.
Вышел, досадуя на себя, что пришел, услышав, как непривычно громко забилось сердце, не зная, что лишь закроет за собой тяжелую дверь, тут же повалится, заденет головой металлическую плевательницу, всегда заполненную наполовину водой, и плевательница плеснет в лицо слюнявые окурки; на ее глухой звон высунется из своей служебной комнаты его друг Леонид Петрович, испуганно вскрикнет; выбегут на его крик из своих комнат сотрудники, растерянно поднимут, не соображая что делать, куда нести; выглянет недовольный шумом Хохряков и, узнав причину, удивленно произнесет:
— Сердце? А ведь никогда не жаловался!..
Кстати, что-то его не видно. Может, проглядел? Если и проглядел, услышал бы: он, как всегда, говорил бы громче всех и по обыкновению давал бы какие-нибудь указания. Без этого он никак не может…
Властный голос Хохрякова, распорядившегося громко: «Поближе!» — Иван Иванович услышал, когда уже находился на краю могилы и тревожился, как бы накренившийся гроб не перевернулся.
Этак и выпасть можно, ушибиться!
— Сегодня мы прощаемся… — огорченно начал Хохряков.
Иван Иванович с обидой подумал: «На собраниях выступает последним, а на похоронах всегда первым!.. Сейчас зальется: «Преждевременная смерть вырвала из наших рядов… Исключительно честный… трудолюбивый… исполнительный…»
Хохряков так и говорил, и раздражение от того, что он всегда твердит одно и то же, будто все люди совершенно одинаковы, как стершиеся пятаки, усиливалось и усиливалось.
Иван Иванович не видел Хохрякова — тот стоял где-то сбоку, но отчетливо представлял себе, что он, как обычно, покачивается, приподнимаясь на носки ярко начищенных туфель и, как всегда, выбросив вперед короткую руку.
Но что он говорит?! Ведь это по меньшей мере нечестно!
— …только скромностью нашего дорогого друга можно объяснить, что он, будучи уже серьезно больным, умолчал, что нуждается в отпуске, лечении…
Тревожно стало от неожиданного открытия, что Хохряков-то, оказывается, самый настоящий демагог, нечестный человек!
Как же раньше не замечал?
Да еще защищал его, когда друзья называли Хохрякова и демагогом и карьеристом!
Вот как можно ошибиться!
Как горько!
Не видеть бы этой комедии, разыгрываемой Хохряковым?..
Разборчиво донеслось сказанное кем-то шепотом:
— Гляди, как Хохряков доубаюкал Ивана Ивановича: и глаза закрыл от удовольствия?..
«От удовольствия!..»
Обидные слова порадовали: значит, еще кто-то, да к тому же из живых, разгадал Хохрякова. Это хорошо! Очень хорошо!..
А это кто выступает? А, Леонид Петрович! Спасибо, друг! Верно говорит — от общественной работы я никогда не уклонялся.
Иван Иванович вначале даже с гордостью слушал довольно-таки длинный перечень своих общественных поручений, а потом захотелось выкрикнуть: «Хватит издеваться! Никакой я не активист!..»