Цена ошибки
Шрифт:
Паренек подошел к подъезду и почти вплотную к мявшемуся на снегу Лазареву и удивленно остановился.
— А вы к кому? Код забыли? Лазарев обрадовался:
— Мне нужна Октябрина Павловна… Камышина.
— А-а… Это к нам. Только мама болеет. Игорю опять стало стыдно.
— Что-то серьезное?… Мы давно не виделись. Я врач.
Паренек, не отвечая, с большим сомнением осмотрел его и открыл подъезд. Пахло кошками. На стенах цвета болотной тины слоилась краска, лифт скрипел и охал на каждом сантиметре подъема.
—
А-ля Че Гевара резко дернул плечами:
— Да так, ничего особенного… Юлька, моя сестра, детей не привозит, опять они с маман из-за чего-то цапнулись. Я сессию снова не сдал… Хвостов куча… И учиться осталось немного. Дожить бы до диплома… Теперь либо пересдавать, либо в армию. Первое предпочтительнее…
— Я тоже так думаю, — отозвался немного успокоившийся Игорь.
В жизни бывшей главной врачихи ровным счетом ничего не изменилось.
В квартире, куда они вошли, было темно и тихо.
— Маман! — крикнул паренек. — Ты жива там еще? А я тебе врача привел. Он сам навязался.
— Какого еще врача? — Октябрина Павловна, в ярко-розовом халате, непричесанная, выглянула из комнаты и потрясенно ойкнула: — Игорь! Вы откуда взялись?
— Из шикарной «тойоты», — завистливо ответил сынок. — А говорят, что у нас врачи мало зарабатывают…
— Замолчи! Стыдно! — возмутилась Октябрина Павловна. — Игорь Васильич — известный хирург! Игорь, я вам так рада… Сейчас, подождите чуть-чуть… Юра, ты проводи гостя в большую комнату…
Большая комната носила следы все той же бедности, которые явственно отпечатались на стенах подъезда: старая мебель, крохотный телевизор, пожелтевшие обои… Игорь сел и сцепил руки. Зачем он здесь? Действительно стыдно… Сколько лет не казал носа… А тут вот опомнился, бросился… И все ради женщины…
Ве-роч-ка… Три слога и вся жизнь…
Минут через пятнадцать вплыла Октябрина Павловна, и Лазарев в который раз изумился — до чего же ловко и быстро эти женщины способны преображаться! Вот уж позавидуешь такому умению! Способность к возрождению потрясающая.
Лазарев давно заметил это в клинике. Мужики после операций только стонали и ныли. Едва-едва переползали от кровати до туалета и обратно. А женщины…
Мудрый Долинский всегда заранее рекомендовал женщинам, которые собирались ложиться к нему на операцию:
— Возьмите с собой все, что вам необходимо: кремы там всякие, помады, духи… Украшения тоже. Пригодятся после операции, когда будете визитеров принимать.
Да, женщины Долинского обожали и говорили о нем только с упоением и смотрели восторженными глазами.
Сколько раз Игорь удивленно замечал, как еще два дня назад привезенная из реанимации женщина уже бодро семенит по коридору с чашкой чая в руке, кокетливо запахивает разлетающиеся полы халатика и спрашивает, где можно помыть голову и почему опять не работает телефон-автомат.
Один раз, направляясь на обход вместе с Долинским, Игорь прямо в дверях столкнулся с дамой, которую оперировал три дня назад.
— Здравствуйте! — рассиялась та. — Тогда я вернусь назад, в палату, раз обход!
— Можете не возвращаться, — пробурчал Долинский, не без удовольствия оглядев даму с ног до головы. — Мы вам явно не нужны. Только не забывайте, что вы пока в смысле швов неприкасаемая. Или неприкосновенная, как депутат.
Существовал еще один навязчивый миф о том, что сами врачи всегда боятся лечиться. И не умеют болеть. Особенно мужчины. И как бы он, сам Лазарев, болел, если бы пришлось?
Игорь вспомнил еще один штрих к современному раскладу. Летом с сыном ездили в Оптину пустынь. Пошли мужчины в купель — дико кричат и вопят. Вода холодная — четыре градуса.
— Эх, моржом стану! — голосил один. Пошли женщины — ни одного крика…
— А-бал-деть можно, — удивился Антон, прислушиваясь. — Им разве не холодно?
Игорь усмехнулся.
Оптина пустынь…
Страдальческое лицо женщины, обращенное к дочери, вызывающе стоящей посреди монастыря в мини-юбке, без платка…
— Маша, я тебя прошу… Я прошу тебя, Маша… — измученно повторяла женщина.
Дочка молчала. Проходившая мимо монашка скрыла едва заметную улыбку.
Лазарев хорошо помнил, как он крестил сына, и сам заодно — вместе с ним. Антону было три года. Ездили в пригород, в Ивантеевку. В Москве тогда креститься было опасно — могли выгнать с работы.
Игорь боялся, что сын испугается темноватого деревенского храма, необычной обстановки… Но Антон тотчас охотно пошел за седобородым батюшкой, только изредка оглядывался на отца. Крестными матерью и отцом стали местные старик и старушка. Никого из них теперь уже нет на свете…
— Маша, я прошу тебя… — отчаянно повторяла та женщина в Оптиной.
Дети всегда легко отправляют родителей в нокаут. Одной левой…
— Я вам очень рада, — повторила Октябрина Павловна. И она не лукавила: Лазарев отлично видел, что все это правда. — Давайте выпьем за нашу встречу! Юра, помоги мне!
Еще через пятнадцать минут стол был накрыт.
«Мотаюсь я от стола к столу, — мрачно подумал Игорь, — будоражу хороших людей, души им баламучу… Оказывается, в старости можно делать ошибки похлеще, чем в юности. Возраст не прибавляет нам ни ума, ни опыта. Только болезней да морщин… А еще с возрастом немного упрощается жизнь: уже не нужно столько причесываться — у некоторых с годами вообще отпадает такая необходимость, — так тщательно одеваться… И даже смотреть на женщин уже тянет не слишком… Совсем простая жизнь…»