Ценный подарок (сборник)
Шрифт:
Коротко, как только мог, многословный прозаик Копьев изложил свои невзгоды и не удержался, чтобы не пожаловаться на сторожа. Выслушав его, Толоконцев стал похлопывать себя по обильным мягким местам и залился беззаботным детским смехом.
— Не дает! — хохотал он. — Так, говоришь, не дает?
Ярослав Иванович обиделся и решил уйти, но Толоконцев удержал его:
— Не сердись, сейчас мы все уладим. Так, говоришь, не дает посторонним?
В хозяйственном отделе все решилось просто. Увидев Толоконцева,
— Здравжелам!
По требованию председателя он передал ему ключ от чулана с бумагой. Толоконцев вручил ключ трепещущему Копьеву, сказав:
— Иди, бери что хочешь.
— Свет зажги, — сказал Ефимыч, — а то головку зашибешь, выключатель там вот…
Ярослав Иванович включил свет, сбросил пальто, открыл дверь чулана и скрылся в нем. Минут пятнадцать его не было, и председатель стал волноваться:
— Что с ним, Ефимыч?
— А кто его знает, может, задохся. Там, знаете, атмосфера…
Наконец появился Копьев, весь в пыли, лицо его было полно страдания.
— Ну как? — спросил Толоконцев.
— Никак, — с мукой в голосе ответил Копьев. — Финская бумага есть, голландская — тоже, а шведской нет.
— Позволь, а разве тебе не все равно?.. Закрывай кладовку, Ефимыч! Я сделал все, что мог.
Домой Ярослав Иванович возвращался по грязным, обледенелым улицам; мрачные мысли теснились в его голове. Он припомнил Оленьку Праздникову, в которую был безнадежно влюблен на первом курсе института, она предпочла ему офицера с двумя звездочками на погонах. Вспомнилось начало литературной деятельности, как он рассылал пакеты с рукописями по всем редакциям, и они, будто бумеранг, возвращались к нему; пришла на память давняя рецензия критика Оскара Безвредного, дружески советовавшего бросить писать и заняться общественно полезным трудом.
Дверь ему открыла Варвара Михайловна.
— Ярик пришел! — весело воскликнула она, помогла мужу снять пальто и так крепко обняла его, как не обнимала уже лет пять.
— Ну, зачем это, зачем? — бурчал Копьев, но Варвара Михайловна, не обращая внимания на его воркотню, потащила мужа в кабинет, радостно приговаривая:
— Иди, иди, сейчас ты увидишь!..
В кабинете на письменном столе лежали две пачки шведской бумаги.
Ярослав Иванович замер от удивления. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.
— Что это? — дрожащим голосом спросил он.
— Не узнаешь? Это твоя шведская.
— Шведская? — осторожно погладил бумагу прозаик, чувствуя, как силы возвращаются к нему. — Откуда она?
— Мне достал наш переплетчик Коленька, чудо-мальчик.
— Милая, — обнял жену Ярослав Иванович так, как он не обнимал ее уже десять лет, и она не сказала: «Зачем?»
Ночью Копьев писал. Он писал на следующий день и еще две недели подряд.
На пятнадцатый
Сеня пришел поздно вечером, раньше он никак не мог освободиться от какой-то сверхурочной работы. Копьев усадил его в удобное кресло и, сказав: «Ну, слушай, ты — моя лакмусовая бумажка», — стал читать первую главу повести, напечатанной на шведской бумаге, принесенной женой.
— Как? — взволнованно спросил он, кончив чтение.
— Разреши посмотреть, — попросил Сеня.
— Ишь ты, — улыбнулся Копьев, — совсем как заправский критик! Раньше ты воспринимал на слух. На, бери!
Сеня читал долго и медленно. Ярослава Ивановича охватило нетерпение.
— Ну же, — подбадривал он Сеню, — да ты не обращай внимания на опечатки. Машинистка исправит. Она у меня с высшим филологическим.
— Понимаешь ли, — виновато сказал Сеня, — дело не в опечатках.
— А в чем же? — насторожился Копьев.
— Видишь ли, вот тут у тебя на пятой странице написано: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
— Лев Толстой? — удивленно спросил Копьев.
— Именно. А он у тебя без кавычек. И гляди дальше: на четырнадцатой странице ты пишешь: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой». Это, по-моему, из Чехова. А на тридцать пятой: «Море смеялось». Горький. Это мы еще в школе проходили. И так у тебя везде.
— Дай сюда, — побагровев, сказал Копьев.
— Пожалуйста, бери, — протянул рукопись Сеня. — Ты не сердись, я ведь ничего не понимаю в вашем деле. Может быть, это теперь так нужно: свое с чужим перемешивать.
— Все, — поднялся из-за стола Копьев и протянул Сене руку. — Спасибо.
— Да нет же, — оправдывался бывший соученик, — может, так нужно…
— Извини, — сказал Копьев, — чаем не пою, жена спит, ей рано вставать.
Проводив первого критика будущей повести, Ярослав Иванович вернулся в кабинет, сел за стол и стал перелистывать рукопись, яростно отчеркивая что-то на полях. Время шло, окна в доме напротив погасли, и светилась только квартира капитана дальнего плавания Игоря Северянина, недавно вернувшегося из рейса и ставшего, как он говорил, на прикол.
Ярослав Иванович отложил рукопись в сторону; взявшись за голову, ерошил остатки когда-то кудрявых волос. И вдруг он закричал неожиданно громко:
— Варя! Варя! Иди сюда!
— Ярик, я уже сплю, — отозвалась заспанным голосом жена.
— Иди сюда! — сердито повторил Копьев. — Ты слышишь? Я зову тебя.
— Иду, иду, — с ласковой послушностью откликнулась жена и вскоре появилась в кабинете. На ней был легкий халатик и ночные туфли на высоких каблуках.