Ценный подарок (сборник)
Шрифт:
В кабинете Устюжанинов вышел навстречу Вадиму, пожал его руку своей еще сильной рукой и сказал:
— Пришли, не побоялись, садитесь вон туда.
Они сели за маленький столик, на котором стояла бутылка коньяка, две рюмки и ваза с апельсинами.
В дверь осторожно постучали:
— Входи, входи, птичка.
Вошла Татьяна Ивановна, внося поднос, на котором стоял кофейник и две чашки. Вадиму показалось странным и чуть смешным, что Устюжанинов называет пожилую, полную женщину птичкой, но он подумал, что, может быть, так же он будет
— Познакомьтесь, — сказал Афанасий Ильич, — это моя единственная на всю жизнь жена Татьяна Ивановна, а это один из самых злейших критиков на свете Вадим Бескозырный.
— Очень рада, — сказала Татьяна Ивановна, протягивая Вадиму маленькую руку. Он пожал ее должно быть слишком сильно, потому что женщина чуть поморщилась. Он также заметил, что она бросила невольный взгляд на полную бутылку. Афанасий Ильич, поймав этот взгляд, шутливо пропел:
— Уж я не тот, что некогда я был… Иди, у нас разговор специальный.
Глядя вслед Татьяне Ивановне, Бескозырный подумал, что она чем-то похожа на Наденьку, хотя они были такими разными.
— Приступим! — сказал Афанасий Ильич, наливая коньяк по рюмкам. — Чокнемся за продолжение знакомства.
Выпили. Афанасий Ильич гораздо легче, чем Вадим.
— Ну, а теперь к делу, — сказал Устюжанинов, взяв со стола злокозненные «Круги по воде».
— Афанасий Ильич, это не я… — начал Бескозырный.
— Молчи! — прорычал именитый поэт. — Я вот эти две недели читал книжку и твои заметки. Малость остыл, подумал и увидел, что многое здесь справедливо, горько, но справедливо. Вот, слушай и суди.
Тут Устюжанинов стал разбирать пометки, сделанные на полях, обсуждать их строго, как будто речь шла не о нем, а о ком-то другом, соглашаться с ними и отпускать по своему адресу нелестные суждения. Отложив в сторону книжку, он наполнил еще две рюмки, без слов чокнулся с Вадимом и продолжал говорить:
— Да, честно сказать, много я тогда мусора писал, но ведь знаешь, молод был и деньги нужны, а когда пишешь и о деньгах думаешь, это скверно получается. Ну, хорошо, я глуп был, неопытен, и все, что писал, мне хорошим казалось. А что же они, эти критики, не замечали. Жалели молодого? Пусть так? Но ведь я и потом некоторые из этих стишков переиздавал. Тоже хвалил Термос наш преподобный. А ты вот правду сказал.
— Афанасий Ильич, это не я, — умоляюще произнес Вадим.
— Опять ты за свое! — рассердился Устюжанинов. — Боишься меня! Ладно, пускай не ты. Ну а скажи, согласен ты с этими заметками?
— Согласен, — тихо, но мужественно сказал Вадим.
— Молодец! — похлопал его по плечу Устюжанинов. — Честный и смелый. Такие люди нужны нам. Давай за тебя, за твое будущее, — налил он еще по рюмке.
— Афанасий Ильич, — стесняясь, сказал Вадим, — не могу, не привык.
— Не привык, — улыбнулся Устюжанинов, — а я в твои годы…
И осушил рюмку один.
Возмездие
Прозаик Ярослав
Все было продумано: идея нового произведения, конструкция, характеры, пейзажи, диалоги. Оставалось сесть за стол и писать. Обстановка благоприятствовала творчеству — сын Костик находился в строительном отряде, жена Варвара Михайловна — на службе, сосед сверху, пианист, уехал на гастроли, телефон отключен.
По привычке плотно затворив дверь кабинета, Ярослав Иванович открыл ящик письменного стола и хотел достать оттуда стопу шведской бумаги. На этой бумаге он писал все заметки, наброски, рукописи, предназначенные для перепечатки. Шведская бумага была его талисманом. Именно на такой бумаге он в свое время написал повесть «Вверх да вниз, да обратно», принесшую ему первый литературный успех, за которым вскоре последовала известность.
Открыв ящик, Ярослав Иванович увидел, что счастливой бумаги нет, лежали только папки с надписями «Письма читателей». На минуту он подумал, что нужно ответить на добрые послания корреспондентов. Но эта мысль, едва мелькнув, тотчас же исчезла. Тревога охватила Копьева.
«Где она может быть? — беспокойно подумал он. — Ведь я сам недавно видел ее. Не могли же взять Костя или Варя? Это было бы чудовищным неуважением к моему труду. Не надо волноваться, я найду ее».
Выкурив подряд две сигареты и приняв таблетку валидола, Ярослав Иванович принялся за поиски. Он обшарил все ящики письменного стола, там были черновики старых произведений и афиша спектакля по его пьесе «Не свои и не чужие».
В одном из ящиков хранилась папка с положительными рецензиями на повести Копьева — отрицательных он не хранил; в другом — груда юбилейных адресов в синих и красных обложках, поднесенных Ярославу Ивановичу в дни его юбилеев. Копьев с удовольствием перечитал бы красивые слова, но сейчас ему было не до этого.
— Спокойно, спокойно, — уговаривал он себя. — Она непременно найдется. Наверное, она на антресолях.
Осмотр антресолей не дал ничего. Там был Костин спортивный инвентарь и гора непрочитанных книжек, с дарственными надписями товарищей по перу.
— Где она может быть, где? — стонал Копьев. — Женщ-щина, — шипел он, — это ее проделки. Она унесла бумагу в свою контору и пустила на канцелярщину. Хорошо, я поговорю с ней…
Он кинулся в кабинет, включил телефон и дрожащим пальцем набрал служебный номер телефона жены.
— Слушаю, — отозвался приятный женский голос.
— Это ты, Варвара!.. — прохрипел в трубку Копьев и, не дав жене ответить, стал громко, быстро говорить, давясь словами. — Варвара! Как же так?! Где бумага?.. Допустимо ли?..
Жена мягким, размеренным голосом, каким обычно говорят опытные учительницы с трудновоспитуемыми детьми, попросила его не волноваться и рассказать, что случилось. Копьев, вспомнив, что он не только прозаик, но и член правления организации, взял себя в руки и почти связно рассказал о печальном происшествии.