Центр
Шрифт:
А между тем персональные списки и выпускные фотографии — истинный исток и тайна неисчислимого множества дальнейших событий, как сугубо интимного звучания, так и социально значимых, широко и громко вдруг зазвучавших. Эти глянцевые фото — гладкие, упругие зернышки, чьи ростки и побеги через десятилетия превращаются в семейные драмы, в модные поветрия, в возникающие, как из-под асфальта, театральные студии или даже, страшно сказать, в научные школы и течения.
И долго могут ломать головы и острить перья историки литературы или историки науки, разгадывая неожиданные повороты, блистательные взлеты или необъяснимые провалы
Имейте в загашнике простенький циркуль, историки! Всего лишь циркуль, из целой-то готовальни. Право слово, это немного…
— Ты знаешь, сколько я сейчас зарабатываю? — спросил у Нели Дима.
— А Толику твоему пора жениться. Все сроки прошли. Я курить бросаю, а то замуж никто не возьмет. Пачка в день — это ж нагрузка на семейный бюджет, с ума сойти, — как заведенная говорила Неля, быстро-быстро вспоминая, как она говорила с ним полгода назад, зимой, после работы, у выхода из института. Толик срочно улетал на месяц в командировку, попросил брата подскочить и вернуть ей «Современный английский детектив», потому что она просила вернуть через несколько дней, а он опаздывал на самолет. Взять же с собой детектив и выслать бандеролью представлялось сомнительным, следы литературных преступников могли затеряться, пересекая с востока на запад восемь часовых поясов, не говоря об изнеженно-роскошной обложке, не готовой к встрече с суровыми почтовыми бечевками.
Дима подошел к ней тогда и передал книгу, обернутую газетой, потому что тогда шел снег, у него не было портфеля, и у нее ничего, кроме дамской сумочки, не рассчитанной на кирпичи, выдаваемые на талоны. Она не рассчитывала его встретить, забыть — не забывала, но увидеться в городе без свидетелей не рассчитывала и подумала только, что талоны на макулатуру, которые всегда имелись у Региночки, таили в себе что-то неожиданное.
Он проводил ее тогда только до метро, и сунул ей книгу под мышку, и быстро ушел.
Конечно, сейчас она не у себя дома, можно воспользоваться, быстро-быстро уйти, он что-то сунет ей под мышку, может, у них тут найдется ну хоть «Современный шведский детектив» или уж прямо талоны за макулатуру… А то ведь сидит напротив — что же это — и уже про заработок свой что-то сейчас ляпнет…
— Я этой осенью в техникум поступаю, ты не думай, поступлю запросто, это точно, за мной же все-таки два года института, а там и экзамены-то — зайти и выйти — так вот, мне этого техникума — за глаза, то есть на всю жизнь хватит. Я и сейчас уже старший техник, вместо Сереги одного такого, его поперли, по делу в общем-то, да не в этом счас дело…
— Ты не пьешь? — спросила она конкретно, показывая на бутылку, стоящую на буфете.
— Нет, уже три
— Что, денег не хватает? — спросила она.
— У меня их столько, сколько я зарабатываю. Мне платят столько, сколько мне нужно. Чтобы я ел, пил и работал. И ездил на море во время отпуска. Столько, сколько мне нужно. Когда окончу техникум, меня оставят, значит, на той должности, которую я счас вроде бы временно…
— Ну и хорошо. А что же ты все про деньги? Меня развлекаешь?
— Нет. Мы с тобой будем смотреть телевизор или ходить в кино.
— А в отпуск ездить на море?
— Ладно. Давай выпьем. Если тебе хочется… то за тебя.
— Дима, ты замечательный кавалер. Мне всегда хочется именно з а с е б я. В том числе и сейчас. Слушай, что это там за запутанная история с твоими заработками? Я так и не поняла.
— Откуда я знаю?.. А-а, вспомнил! Так вот, я больше ничего нигде зарабатывать не буду, кроме того, что зарабатываю на работе.
— О, стоп-кадр! Вот теперь все понятно. И сколько рэ в твоих речах?..
— Да подожди ты… Ну извини, извини… счас все объясню. После работы я буду отдыхать. Как все люди. Я люблю шахматы и пиво. Мне его много нельзя, ты не думай…
— Ну да… А про кино и телевизор ты мне уже все объяснил. Дима… Дмитрий Васильевич, помолчим, а? Или ты мне рассказывай что-нибудь, только так, чтобы не вышло опять про заработки. После работы ты будешь отдыхать. Ну и прекрасно, каждый человек имеет право на отдых. Я, кстати, не люблю три вещи, возьми себе на заметку: кооперативные квартиры, легковые автомобили и норковые манто.
— Да, ладно, — досадливо сморщился старший Хмылов и хлопнул бокал, не ощутив, разумеется, каких-то там микроградусов, которые якобы содержала эта странная светлая жидкость, не по делу оказавшаяся в такой момент под рукой. — Ладно, мне все равно. Только ты счас не уходи. Я потом еще скажу…
— Ну потом, ладно. Потом и скажешь. Устала я что-то зверски. — Она подобрала под себя ноги и повернулась боком, устраиваясь на диване поудобнее. И протянула с мечтательностью в голосе, как будто борясь с дремотой:
— Это ж с у-у-ума сойти, у нас на двоих семь курсов института: два твоих и пять моих. Да еще будет три курса техникума. Ши-карно!.. В вине снотворного не было? Это же нево-озможно…
— Черт его знает… Не наш разлив, — бормотал загипнотизированный Хмылов, подходя к дивану и не решаясь погладить ее по плечу. «Я же сделал предложение, — пытался он досообразить. — Ну и что, что профессорская? Я ей все сказал. Она же согласна. Почему же я тогда, у метро, не сказал? С Толькой туман был. В сорок лет и женятся. Мне Карданов говорил (у классиков вычитал)».
XXIX
Это случилось на эстрадном концерте. Раньше Карданов увлекался только классической музыкой. Собственно, их компания, может, и не образовалась бы, если б не это увлечение. После выпускного весенне-летнего вечера все его участники, отоспавшись и очухавшись, побежали врассыпную. Каждый поступал, куда поступал, или никуда, то есть устраивались на работу, или догуливали свое перед призывом в армию, или просто валяли дурака, весело паникуя, что никуда не поступают, и черт с ним, жизнь большая, и свет клином на институте не сошелся.