Централийская трагедия. Книга первая. Осень 1961
Шрифт:
– Эшли, почему вы не делитесь с Дорати? Вам разве недостаточно одного чайника?
– Но маа-ам! – заканючила Эшли. – Нам нужно два чайника! В одном мы кипятим воду, а другой – для заварки! Разве по-настоящему не так делают?
– Пожалуй, так – пожала плечами Хелена, – Почему бы вам не устроить совместное чаепитие?
– И пригласить к нам за стол этого Франкенштейна? – Эшли указала на тряпичную куклу Дорати, – Ну уж нет.
– Дорати, где твоя Барби? – поинтересовалась Хелена, – Почему ты играешь с этой уродливой куклой?
Дорати обиженно нахмурилось. Ее оскорбило нелестное высказывание в адрес мисс Долли. Спустя минуту черты лица девочки слегка смягчились, и она
– Да, она некрасивая. Но ее мне сшил Гарм. Барби все одинаковые, а мисс Долли такая одна. Я люблю ее. Я ведь тоже некрасивая, но вы ведь меня любите?
Хелена растерялась от слов девочки.
Дорати бросила на меня беглый, смущенный взгляд и улыбнулась кроткой, испуганной улыбкой.
Все во мне перевернулось! Ее улыбка заставила меня проникнуться к этому чистому, невинному ребенку самой трепетной любовью. В мгновение ока эта несимпатичная девочка облеклась в наряд из невидимой глазу, но проникающей в самое сердце, красоты, которая, наложившись на ее неправильные черты, сделала их самыми прелестными. Я улыбнулся Дорати в ответ, а она еще больше залилась краской, учащенно заморгала, порхая белесыми ресничками и наскоро отвела глаза.
Я допил чай и вернулся в комнату отца.
Там меня ждала она – роскошная, со сверкающим новизной красным корпусом, IBM Selectric. Мне хотелось припасть к клавиатуре и не вставать из-за письменного стола, пока вся моя рукопись не будет напечатана.
Отказ издательства огорчил меня. Когда я получил его, около недели я находился в подавленном состоянии. Но я не отчаялся полностью и собирался разослать копии в другие издательские дома. Теперь, когда у меня была собственная печатная машинка, ничто не преграждало путь к мечте.
Не счесть, как много раз, в процессе работы над романом, поставив точку в конце очередного предложения, я останавливался, и задавался мучительным вопросом: зачем я пишу? Не зря ли я пачкаю бумагу? Руки опускались от осознания, что никому в мире нет дела до моей писанины, кроме меня самого.
Человек так устроен, что он привык получать вознаграждение за свой труд. Когда он не видит наглядного результата своей деятельности, он утрачивает мотивацию продолжать работу. Какого вознаграждения жаждет писатель? Признания читателей. Но оно приходит запоздало, когда в нем уже нет нужды. Автор может получить его, только тогда, когда допишет книгу; тогда, когда оно уже не сможет служить стимулом для работы над ней. Откуда же взять автору топливо для творчества? Что поддержит его в начали пути? Ему нужна внутренняя мотивация.
Как много сюжетов рождалось в головах людей, и как мало из них стало книгами. Большая часть из них так и осталась невоплощенными идеями. Чтобы придумать захватывающую фабулу, нужно богатое воображение, но, чтобы дописать произведение нужны упорство и титаническая сила воли. Первым обладают многие, вторым – единицы. Я гадаю, сколько поистине невероятных историй было придумано людьми – историй, которые по увлекательности и наличию неожиданных поворотов превосходят сюжеты любых знакомых нам книг, но они, к сожалению, никогда не станут нам известны, потому что их автор не обладал достаточной тягой к письму и ответственностью, чтобы помочь им родиться на свет.
Возможно, моя история не была чем-то исключительным. Но я чувствовал ответственность за то, чтобы рассказать ее. Я не хотел, чтобы она была похоронена в моем сознании, и ушла со мной в могилу, так и не увидев свет. Это было бы несправедливо по отношению к ней, и к читателям, которые могли бы с ней познакомиться. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы такое
Каждый раз, когда я хотел сдаться и бросить писательство, перед моим мысленным взором всплывало лицо Рея…
Прежде, чем приняться за набор текста, я ознакомился с инструкцией, прилагавшейся к машинке. Работа с IBM Selectric оказалась незатейливым занятием. Машинка была простой и удобной в использовании. Клавиатура IBM Selectric походила более на клавиатуру современных компьютеров, нежели старых механических пишущих машин, и не требовала большой силы нажатия. Поначалу я печатал очень медленно, но вскоре обрел уверенность и скорость набора начала понемногу возрастать.
Ознакомление с инструкцией отняло немало времени, поэтому я успел перепечатать только первую страницу рукописи к тому моменту, когда тяжелая рука Гарма постучала в дверь. Хмурым, немым взглядом он пригласил меня к ужину.
Глава 6
Грех
Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.
Сентябрь, 1961 г.
Спускаясь в столовую, я уловил аромат пряной говядины с нотками розмарина, мяты, тимьяна и шалфея. В тот вечер я познакомился с еще одним обитателем дома Дальберг-Актонов – Марком, который вскоре стал моей отдушиной в этом котле контрастных характеров. Поместье Дальберг-Актонов укрывало под своей крышей ипохондричную хозяйку, ортодоксальную горничную, немого старика-лакея с зловещим взглядом, избалованных близняшек и девочку сиротку. Марк один выбивался из этой безумной массы, будучи совершенно простодушным и жизнерадостным молодым человеком.
Столовая находилась через холл напротив гостиной; входом в нее служил западный проем прихожей. Комната была длинной и непропорционально узкой. Почти все пространство занимал большой продолговатый стол, который был накрыт белоснежной скатертью и безупречно сервирован. По правой стене стоял буфет, в котором хранился белый с голубой каймой и позолоченной росписью декоративный столовый сервиз, предназначенный для торжеств. В противоположной стене было два больших окна завешанных серыми шторами. У окон стояли этажерки – совершенно пустые, за исключением одинокого фикуса. Как я заметил позже, это было единственное растение в доме. Казалось, все живое чахло и, в конечном счете, погибало в этом несчастливом месте, кроме стойкого фикуса.
В этой сцене сошлись все ключевые действующие лица – все жители дома. Во главе стола сидела Хелена, которая успела переодеться в элегантное платье цвета бургунди; по правую сторону от нее сидели близняшки и Дорати; по левую – Элизабет и Марк. Меня усадили в другом конце стола, напротив Хелены.
На стене, за спиной Хелены, висел внушительных размеров парадный портрет статного, осанистого мужчины. На мужчине был дорогой костюм, состоявший из синих брюк, такого же пиджака с атласными шалевыми лацканами и безупречно выглаженной белой рубашки с французскими манжетами, украшенными позолоченными запонками. На шее красовался красный галстук. Образ довершали аккуратные оксфорды из гладкой черной кожи. Голову покрывала благородная седина. Лицо было широким и открытым, с резкими чертами. Сжатые в тонкую линию губы и густые брови, нависавшие над томными карими глазами, выдавали строгую и холодную натуру. Во взгляде читалась решимость, непоколебимая уверенность в себе и острый ум. У Хелены был такой же взгляд.