Цепи его души
Шрифт:
– Нет, раньше не доводилось, – ответила я, рассматривая мраморных девушек, держащих подсвечники. Они застыли по обе стороны лестницы, рассыпая свет на невысокие широкие ступени. В переходе между этажами, где лестница расходилась направо и налево, такие же подсвечники держали мраморные юноши. Когда-то, наверное, в их руках горели настоящие свечи, но сейчас их заменили на электрические.
– Волнуешься?
Еще как.
– Немного.
– Не волнуйся, Шарлотта. Я с тобой.
Вот поэтому и волнуюсь, чуть не брякнула я, но вовремя прикусила язык. Потому
О чем я вообще думаю?!
Мы прошли через холл, в сторону раскрытых дверей, сквозь которые людские потоки стекались в зал. Приблизились к застывшему возле витража служителю в темно-синей ливрее и таких же брюках. Ослепительная белизна рубашки и перчаток выгодно подчеркивала цвет форменной одежды.
Я потянулась к ридикюлю, где лежала контрамарка, но Орман уже вручил проверяющему два билета и, прежде чем я успела что-то спросить, мы шагнули за двери.
– Что… – прошептала было я, но тут на глаза попался указатель, и у меня кончились слова.
– Я решил, что нам будет удобнее в бенуаре, – как ни в чем не бывало сообщил Орман.
Он решил?!
– Вам – возможно и будет, – сказала я, резко остановившись. – Но не мне. У меня есть билет в партер, и…
– Есть? – уточнил Орман.
Я заглянула в ридикюль, и на моих глазах контрамарка вспыхнула изумрудным пламенем. Когда я обрела дар речи, от нее уже осталось одно воспоминание.
– В таком случае я вернусь домой, – сказала я. – Желаю доброго вечера, месье Орман.
Отняла руку, но не успела сделать и шага. Он подхватил меня, как в вальсе, я даже пискнуть не успела. В неярком свете настенных бра в его глазах снова мерцало золото, но самое ужасное заключалось в том, что сюда, в коридор к бенуарам, в любой момент мог кто-нибудь войти.
– Пустите, месье Орман.
– Отпущу, если согласишься на бенуар, Шарлотта.
– А ваши методы не меняются, правда?
Золото сверкнуло ярче, и тут же погасло. Он все-таки меня отпустил.
– Чем тебя не устраивает отдельная ложа?
– Всем. Вы пригласили меня в театр, и снова мошенничаете.
– Ни разу, – серьезно произнес он. – В партере даже толком не пообщаешься, не говоря уже о том, чтобы насладиться обществом друг друга.
И что он подразумевает под наслаждением, позвольте спросить?!
– В партере можно превосходно пообщаться до начала представления, – заметила я. – Точно так же, как и во время антракта.
– Этого слишком мало, Шарлотта.
– Слишком мало для чего?
– Времени, проведенного с тобой. Мне его всегда мало.
Ей он тоже так говорил? На этой мысли осеклась так резко, как это вообще возможно.
Всевидящий! Я что, ревную?!
Нет. Нет, конечно нет. Не может такого быть, я не могу его ревновать. Хотя бы потому, что мы знакомы меньше месяца, потому что он ужасный, невыносимый, и нас ничего не связывает.
– Кроме того, ты тоже мошенничаешь, –
– И в чем же? – поинтересовалась.
– Скажу, если ты наконец изволишь подать мне руку.
Мелодичный звонок прокатился над театром, со стороны дверей донеслись шаги.
А вот ни капельки я не ревную, и вообще. Пусть будет бенуар, какая мне разница!
– Подам, если пообещаете больше не принимать решений за меня, – сказала, глядя ему в глаза.
Он вернул мне взгляд.
– Обещаю.
Мы прошли по мягкой ковровой дорожке, заглушающей наши шаги. Орман отодвинул полог, пропуская меня внутрь, в затемненную ложу, после чего задернул его и притворил двери.
– Так гораздо лучше, правда? – негромко спросил он, отодвигая для меня кресло.
А я… я замерла от раскинувшейся передо мной роскоши. Бенуар был погружен в полумрак, тогда как над залом рассыпала ослепительно-яркий свет большущая люстра. Кажется, электрическая. Партер, должно быть, на несколько сотен мест, и все заполнены людьми. Возносящиеся наверх ложи, бельэтаж и балконы, украшенные лепниной. Огромная сцена, совсем рядом с нами, с утопленной внизу оркестровой ямой, тяжелый красно-золотой занавес, струящийся волнами складок. Верх над королевской ложей (в два этажа высотой) был выполнен в форме короны, балкон украсили возлежащей на мече пантерой, гербом Энгерии.
Из оцепенения меня вывел второй звонок и голос Ормана:
– Ты обещала называть меня Эрик.
«Пусть тебя Камилла Эриком называет», – подумалось мне, но я тут же себя одернула.
Расправила юбки и опустилась в кресло.
– Вы обещали сказать, в чем заключается мое мошенничество.
– Так я же только что сказал, – он положил руки на подлокотник.
Руки в перчатках.
«Перчатка смягчает удар. Без нее все чувствуется ярче. Особенно кончиками пальцев».
Подавила желание прижать ладони к щекам. Слава Всевидящему, сейчас начнется представление!
Да что со мной вообще такое творится?!
Достала из ридикюля программку и раскрыла ее. Не успела даже пару строчек пробежать глазами, как сложенный вдвое листок выхватили из моих рук, и его постигла та же участь, что и контрамарку.
– Вы что делаете?! – возмутилась.
– Никогда не покупаю, и вам не советую. Это все равно что заглянуть в конец книги.
– Можно подумать, вы никогда не заглядывали, – ядовито заметила я.
– Никогда. В детстве будущее меня пугало, в юности мне не было до него никакого дела. Сейчас я предпочитаю путешествие конечной точке.
– Все равно вы ненормальный! – воскликнула я. – Это же остается на память!
Глаза его потемнели так, словно в зале приглушили свет. Я даже бросила взгляд наверх, но поняла, что люстра по-прежнему сияет в десятки хрустальных ярусов.
– Память, – глухо произнес он, – это то, что происходит здесь и сейчас. В этом бенуаре, на сцене, но никак не в клочке бумаги. Никогда не называй меня ненормальным, Шарлотта.
Последние слова были сказаны так, что я приросла к стулу.
Жестко. Холодно. Как приказ.