Чапаев
Шрифт:
Фрунзе ответил коротко: «Нужно бороться не столько с подлецами, сколько с условиями, порождающими подлецов»…»
Кто же этот «узколобый клеветник» Смирнов — Нестроев? Вероятно, речь идет о члене Реввоенсовета Республики И. Н. Смирнове, который родился в 1881 г., принимал активное участие в революционной деятельности. В 1913 г. Ивана Никитича сослали в Нарымский край, а в 1916 г. мобилизовали в русскую армию. В Гражданскую войну он был членом Реввоенсовета Республики и одновременно в августе 1918 — апреле 1919 гг. Реввоенсовета Восточного фронта, затем членом РВС 5-й армии, председателем Сибирского ревкома. В январе 1933 г. Ивана Никитича арестовали, а через два года обвинили в «создании троцкистско — зиновьевского объединенного террористического центра». В августе 1936 г. Смирнов был расстрелян. Теперь нам понятно, почему он характеризовался как «узколобый клеветник» и «подлец», ведь иначе «врага народа» называть нельзя было.
Возможно, что И. Н. Смирнов действительно намеревался убрать с должности В. И. Чапаева, склонного к партизанщине. По это только предположения. Более серьезные основания к такому шагу давал сам Василий Иванович. Между ним и Фурмановым, несмотря радужные картины, нарисованные в романах и повестях, существовала неприязнь, которая вылезла наружу в тот момент, когда части 25-й стрелковой дивизии шли на помощь Уральску. Как мы помним, 25 июня Чапаев просит, вернее, требует от Реввоенсовета Южной группы армий признать его красным офицером. В тот же день Фурманов пишет командующему этой группой:
«Тов. Фрунзе!
Чапаев, вероятно, станет говорить о» конфликте»(он не дал мне в нужную минуту лошадь, я обругал его» матом», затем он мне предлагал, но я уже сам отказался и т. д. и т. д.). Это не конфликт, а пустяк, который был изжит и забыт в течение двух минут. Не в этом, разумеется, дело. Он почуял беду и недоверие с моей стороны и цепляется за всякие» конфликты». Дело в том, что я уже не питаю к нему больше того доверия, которое питал прежде (подчеркнуто нами. — Авт.). Я хочу заранее поставить Вас в известность и предостеречь от возможных неприятностей, слишком хорошо к нему все время относился, слишком многое прощал, не тревожил Вас до поры до времени своими сомнениями и полагал, что все изживется между
Теперь комиссия работает. Скоро к Вам центр поступит материал и виновные в той или иной степени. Не особенно полагайтесь на упрощенное объяснение Чапаевым всего этого дела с мадьярами. Всего было обойдено около ста камер. Опрос Чапаевым производился следующим образом: «Ну что, как сюда попал? Где лучше — в полку или в тюрьме? Хочешь ли на родину, повидаться с родными? Хочешь ли сражаться в Венгрии или у нас здесь?». И когда на два последних вопроса мадьяры отвечали утвердительно — их отмечали крестом в записной книжке, как желающих дезертировать. Это, верно, означало кандидатуру на расстрел. Когда было обойдено камер десять, я, увидев бессмысленность подобного опроса, уехал сниматься с политическим отделом, оставив с Чапаевым комиссара 74-й бригады и комиссара штаба той же бригады. Вернувшись минут через 40, я застал их все за тем же пустым занятием, настоял, чтобы оно было закончено и чтобы немедленно же была организована чрезвычайная следственная комиссия. Было уже поздно. Когда я наутро пришел к Чапаеву посоветоваться относительно создания комиссии — он отказался от участия в ее организации и сказал: «Взялся, так и делай все сам». Тогда я взялся за дело один. Но только что хотел я разослать свои предложения, как принесли мне на подпись прилагаемый при сем приказ Чапаева. Здесь же прилагаю и краткую мою критику на его приказ. Об этом пока довольно. Один из товарищей (Постников), заведовавший организагитац. подотделом политода Туркармии, сегодня сообщил мне: «Неужели Вы, тов. Фурманов, серьезно доверяете Чапаеву? А знаете ли, что он мне говорил всего три дня назад? Он говорил: комиссар таскается за мной только по — пустому, одни бумажки подписывает. А с Фурмановым мне хорошо, так как он знаком с Фрунзе и помогает мне пробираться выше».
Слова, разумеется, не доподлинные, но за смысл тов. Постников ручается. И теперь, суммируя к этому многое другое я склонен считать Чапаева авантюристом и карьеристом. У него много достоинств (храбрость, находчивость, огромная трудоспособность, интенсивность работы, свежесть мысли и заражающая энергия), но нет у него совершенно руководящих принципов. Ведь нас, комиссаров, он ненавидит всей душой; политические отделы ненавидит и постоянно компрометирует громогласно. Были случаи, когда он являлся в политод, кричал, приказывал и оскорблял работников. Мне, например, он задал вопрос: на каком основании я командировал комиссара одного из полков, не спросившись его, Чапаева; о комиссарах публично отзывается в лучшем случае иронически, а обычно — зло и ядовито, стараясь подорвать наш авторитет. Недавно на совещании командного и комиссарского состава дивизии по поводу пьянства он с пеной у рта кричал о комиссародержавии, о нашей власти, засилье и проч. Я тогда еще задумался: кто же он сам, коммунист ли, когда о коммунистах — комиссарах отзывается как самый заядлый, обозленный мещанин. Все комиссары тогда были весьма встревожены и опечалены этим фактом. Я при личном свидании расскажу Вам подробнее, а теперь заключу так:
1. Чапаева считаю беспринципным и опасным карьеристом, в случае провала способным на авантюру. Сам работать с ним не могу, ибо потерял уважение и не имею доверия (по этим соображениям и теперь не еду, а посылаю письменный доклад со своим помощником, у которого с Чапаевым нейтральные отношения). Если интересы дела того потребуют, скрепя зубы останусь с ним и месяц, и два, но заверяю, что работа клеиться не будет: нам вместе больше не работать, ибо я презираю его как дрянного карьериста. Жалею, что в свое время не посоветовал вам дать сюда Восканова, о котором во всей дивизии слышу хорошие отзывы. Если еще не поздно, поставьте его во главе 25-й дивизии, тем более что он уже воевал на Урале.
2. В моем спокойствии и беспристрастности будьте уверены — за каждое слово отвечаю Вам фактами и свидетелями. Авантюры в ближайшее время не жду, но полагаю, что не исключена возможность ее осуществления в будущем. 25-й дивизией успешно может править только энергичное и популярное лицо, таковым, кроме Чапаева, является один Восканов, о котором и Вы как будто хорошего мнения.
3. Из Чапаева может выйти в будущем хороший работник, но на данной стадии развития и на данном посту — он опасен. Его необходимо изъять месяцев на 8 из среды льстецов и подобострастников, которыми он окружен и которые его развращают морально, изъять и поместить в череду честных людей. Отнять у него на время власть, которою он упоен до безумия и которая заставляет его верить в свое всемогущество». [232]
232
Цит. по: В. И. Чапаев и Д. А. Фурманов// Сельская молодежь. 1991. № 2. С. 40–41.
Д. А. Фурманов, отправив письмо командующему Южной группы армий, решил объясниться с самим В. И. Чапаевым. С этой целью он, находясь в Уфе, пишет ему 27 июня:
«Я хочу Вам ответить без раздражения и нервности на все оскорбления, которые Вы мне нанесли. Все, что между нами произошло — крупное и непоправимое — Вам казалось мелочью, глазом минутного раздражения, личного недовольства и т. д. Вы даже сначала все дело пытались объяснить тем мелким случаем из-за лошадей, который произошел в 222 полку. Теперь Вы и сами этому не верите, в чем мне вчера и сознались. Да и смешно, глупо было бы из-за такой мелочи раздувать большое дело. За 4 месяца совместной работы Вы имели возможность убедиться, что я человек не мелочный, о мелочах говорить и вздорить не буду, в центр о них доносить не стану. Ведь не было еще ни одного случая, когда бы я пожаловался, хоть на кого-нибудь командующему или в Реввоенсовет. Таких случаев не было. И если теперь я подымаю крупное дело — значит, на это имеются и крупные причины. Я взялся не шутя и дело доведу до конца. Сначала отвечу Вам на оскорбления и обвинения, а потом объясню — по каким причинам я изменил о Вас мнение и переменил к Вам отношения. Вы предполагали, что все произошло из-за» личных счетов»(в чем это нам с Вами считаться, мы, кажется, оба незлопамятные). Теперь этому не верите и сами.
II. Вы пытались все объяснить какой-то нелепой ревностью из-за Анны Никитишны. Но подумайте сами, ведь это очень смешно и глупо, если б я на самом деле вздумал ревновать ее к Вам. Такие соперники не опасны. Таких молодцов прошло мимо нас уже немало — навязывавшихся, пристававших и присылающих любовные записочки, — но всем таким молодцам она помимо меня или плевала в лицо или посылала к черту. Она мне показывала Ваше последнее письмо, где написано» Любящий Вас Чапаев». Она действительно возмущалась Вашей низостью и наглостью и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила Вам свое презрение. Эти все документы у меня в руках, и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть Вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя и я, разумеется, ее не ревновал, но я был глубоко возмущен тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно и о котором Анна Никитишна неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение Вашим поведением и презрение к Вам за подлые и низкие приемы. Анна Никитишна работает с нами уже третий месяц, но разве мое презрение к Вам (а по Вашему» ревность») родилась тоже два месяца назад? Совсем нет. Я стал вас презирать всего несколько дней назад, когда убедился, что Вы карьерист и когда увидел, что приставания делаются особенно наглыми и оскорбляют честь моей жены. Я Вас считал за грязного и развратного человечишка (о чем Вы мне так много рассказывали, когда мы ездили вместе но уральским степям, помните!) и Ваши прикосновения к ней оставили во мне чувство какой-то гадливости. Впечатление получалось такое, будто к белому голубю прикасалась жаба, становилось холодно и омерзительно'. Ну, об этом довольно. Когда будет нужно-я обнажу документы и расчешу по косточкам всю Вашу низость.
III. Вы мне вчера сказали, что я трус. Но когда это Вы имели возможность убедиться в моей трусости? Как всем известно— я во всех боях был неразлучно с Вами, не отставая ни на шаг, а под Пилюгиным вышло даже так, что когда мы первой цепью угнали неприятеля и возвращались в село — Вас я встретил только на горе, помните! Затем еще, не помните ли, как мы с Вами попали под ружейный огонь на реке Боровке? С нами было тогда человек 8 ординарцев. Все мы под обстрелом проехали верхами, а Вы — помните, как Вы поступили тогда? Оставив за ометом лошадь, передав ординарцу бурку, Вы тихо крались словно мышь, и нам было противно тогда смотреть, как перетрусил начальник дивизии. Полагаю, что Вы не забыли этот факт. Вы вчера еще спросили меня — почему я не попал в Красном Яру к Кутякову. Что ж Вы притворяетесь, разве сами-то не знаете и не помните, почему я не попал к Кутякову? Ну, так слушайте, я освежу Вашу память.
Вы послали меня в цепь к Кутякову, зная, что никогда и ни от чего я не отказываюсь. Вы полагали, что Анна Никитишна останется с Вами в Авдоке. Когда же вы узнали, что и она едет со мною — Вы почему-то переменили решение и предложили нам ехать не к Кутякову за реку Белую, а остановиться в Красном Яру с товарищем Снежковым (начальник штаба 25-й стрелковой дивизии. — Авт.). Что, не помните, что ли? Когда я подъезжал к Красному Яру, навстречу попался тов. Снежков со всем штабом. Очень ясно, что к пустому месту в Красный Яр ехать было незачем, и я поехал вместе со штабом, ибо и Вы говорили, что мне необходимо быть при штабе. Впрочем, Вы все эти подробности хорошо помните и без меня. Только Вас нечем меня уязвить — вот Вы и лжете, как мелкий лгунишка. Мне рассказывали, что некогда Вы были храбрым воином. Но теперь ни на минуту не отставая от Вас в боях-я убедился, что храбрости в Вас больше нет, а ваша осторожность за свою многоценную жизнь очень и очень похожа на трусость. Да это и вполне понятно. Вы однажды сказали мне. «Когда я был плотником-я жизни совершенно не жалел и был смел, а теперь когда стал жить получше, и понял новую жизнь — теперь уж не тот, и жизнь мне жалко». Помните эти слова?
IV. Затем Вы меня назвали конюхом, как будто это какое-нибудь бранное слово. Как будто конюх это непременно какойнибудь негодяй. У нас, коммунистов, на этот счет взгляды совершенно
V. Один из уважаемых мною товарищей недавно передал мне, что Вам Фурманов был нужен и мил только потому, что у Фурманова хорошие отношения с Фрунзе, что Фурманов может Вам помочь в повышении Вашей карьеры. В разговоре с Вами я вчера сообщил Вам эти сведения, Вы не отказались, Вы с ними согласились и их подтвердили. Как же после этого не потерять к Вам уважение? Значит, все Ваши со мною отношения, все поступки и слова — все это была коварная, хитрая ложь, которая прикрывала Ваши карьеристские мечты и Вашу слепую ненависть к политическим комиссарам. Сколько раз Вы издевались и глумились над комиссарами, как Вы ненавидите политические отделы, только вспомните! Так какой же Вы коммунист, раз издеваетесь над тем, что создал Центр. Комитет Коммунистической Партии? Ведь за эти злые насмешки и за хамское отношение к комиссарам (помните собрание командного состава) — таких молодцов из партии выгоняют и передают Черезвычайке. Недаром Вы так ненавидите Черезвычайку! Кончаю. Запомните, что если Вам совершенно нечем уязвить и осрамить меня — так лучше молчите и не лгите наглым образом, ибо эта ложь только Вас же самого хлещет по физиономии да, кстати, еще помните, что у меня в руках есть документы, факты и свидетели». [233]
233
Цит. по: В. И. Чапаев и Д. А. Фурманов// Сельская молодежь. 1991. № 2. С. 41–42.
На оригинале письма рукой Чапаева написан ответ:
«Осторожность не трусость и я никогда от пули не отказывался и не говорил, что меня кто-то посылает на смерть, а честность моя всегда со мной и я комиссаров [234] не жалею, как и себя, так ни о ком не плачу. Конюхом я вас назвал не потому, что я ненавижу конюхов, но Вы помните, что комиссар, но не умеете держать себя прилично, что касается комиссаров, я сам был честным комиссаром и проводил политическую жизнь нормально, а если вы хотели поддержать коммунистку, я вправе сделать вам замечание. Что касается Анны Никитишны, то я не скажу ничего до тех пор, покамест не скажет она. Что касается тебя, я говорил и говорю, что Фурман в другом месте пользы бы принес больше, а возле меня он бездействует, — с этим ты согласился сам. Прошу больше мне не писать, что думаешь — думай про себя. Меня не задевай. Что касается Анны Никитишны — меня удивило, что это за игра. Затем до свиданья, а может и прощай. Чапаев».
234
В тексте неразборчиво.
Не успел Фурманов отправить письмо Чапаеву, как комиссару принесли заявление от военного комиссара 74-й стрелковой бригады ПЛ. Брауцея:
«Доношу до Вашего сведения, что ненормальные явления, как со стороны комбрига Зубарева, так и начальника дивизии, недопустимы, считаю долгом, как коммунист, борющийся для общего блага, блага всего трудового и во имя тех людей, которые вместе с нами идут за одно общее дело, бросают нам упреки в глаза на наших командиров, где все те грубые обращения их приходится улаживать. Как побои, которые делались комбригом, и многие враждебные отношения ко всем политическим работникам. Их самовыделение, выхвалы, как, например, по прибытии в гор. Уфу моим командиром (Зубарев Д. Ф.) в присутствии командира 221-го полка тов. Аазды он заявил, что Чапаев сказал, что он будет командовать дивизией, а Чапаев группой. Безграничное пьянство, безобразия с посторонними людьми — это показывает совсем не командира, а хулигана. Кроме того, в очень широком масштабе наблюдается применение своих товарищей на ответственные должности, не считаясь с тем, — соответствует он назначению или нет, а люди — специалисты находятся в строю или где в обозе, а если нет, то просто откомандировывались как несоответствующие. Такие явления случались с командирами полков и батальонов. Чувствую жестокую боль в своем сердце, при отъезде из Самары на фронт, имея состав 74 бригады около 12 000 человек, из которых свыше 1500 человек одних коммунистов и около 1000 интернационалистов, где люди спаяны со своими командирами и комиссарами товарищескими отношениями, как львы рвались вперед, но со времени появления и прилива таких нелепых командиров, рекомендованных т. Чапаевым, которые говорят, что они коммунисты, но сами всегда против тех людей, которые призывают к просвещению и дают знать сущность нашей борьбы. У меня с комбригом неоднократно происходили столкновения на почве политической, где он заявлял, что они комиссаров только возят за собой как куклу и всегда враждебно говорят про власть комиссаров, где замечается в огромном виде наталкивание начдива тов. Чапаева командиров на своих комиссаров.
Встретив на улице командира арт. дивизиона, он остановил его и спросил, говоря: «Т. Чапаев мне велел опросить всех командиров, что они будут делать, когда уйдет Чапаев и с кем пойдут и против кого, против комиссаров или т. Чапаева», мною был перебит этот разговор; проезжая дальше — встретившегося на дороге красноармейца он снова спросил в таком же виде: знаешь ли ты Фурманова и Чапаева, считая недопустимым такие вопросы, я прервал разговор. Считаю такие проделки начдива недопустимыми, несущими контрреволюционный заговор против политических работников, не считаясь с ответственными, но и красноармеец, достигший политического воспитания, может пасть жертвой, что и наблюдалось в 222-м полку. Ввиду того, что в наших руках находится большая часть несознательных, которых можно нашим командирам использовать для своего блага, как слепое оружие в руках, может отразиться очень больно на нашей общей работе. Мой долг, как истинного бойца, отдавшего свою жизнь для освобождения всего мира, поставить вам на вид, где вы в свою очередь не должны промолчать, а дать ход этому делу, не как единоличному, касающемуся интересов, а для общества. По моему заключению, имя т. Чапаева стало очень интересным в пользу нашу. Но когда в человеке проявляется чувство захвата власти, которая грозит не только одной части преданных людей революции, но и всей революции. Так вот с моей стороны, по моим усмотрениям, считаю нужным ограничить власть и хорошо вменить на вид, внушая чувство коммуниста. При расследовании дела могу дать лица, подтверждающие мнения, и красногвардейцев, которые ко всем этим делам тоже смотрят противно». [235]
235
Цит. по: В. И. Чапаев и Д. А. Фурманов// Сельская молодежь. 1991. № 2. С. 42–43.
Как мы видим из письма ПЛ. Брауцея, комбриг Д. Ф. Зубарев пользовался особым расположением начальника дивизии, который даже прочил его на свое место. Однако в романе М. С. Колесникова «Без страха и упрека» комбриг фигурирует только в качестве отрицательного персонажа:
«В анонимках Зубарев настаивал, чтобы Аню убрали из дивизии, так как, мол, «не выяснено ее классовое лицо», может быть, комиссар подцепил барыньку; а тот факт, что она с Кубани, говорит о многом: не подослана ли она белыми?.. В конце концов, Фурманов вынужден был написать пространное письмо в Реввоенсовет Южной группы:
«Товарищи!
Разрешите мое весьма щекотливое положение. Один из декретов Совнаркома говорит о недопустимости мужу и жене работать в одной организации. Я работаю военным комиссаром 25-й дивизии. Жена, Анна Никитична Фурманова — Стешенко, заведует культпросветом этой же дивизии. Работай она слабо, я не щадил бы ни минуты и отстранил бы от работы. Но вижу обратное: до нее культпросвет почти не подавал признаков жизни, она же сумела организовать все его секции, а театральную наладила настолько, что стала возможной постановка пьес непосредственно на позиции в полках, а не только в штабах дивизии или бригад. Словом, работой я вполне доволен. Отзыв мой беспристрастен. Его могут подтвердить завполитотделом, помвоенкомдив и многие ответственные работники дивизии, знающие ее работу. Кроме того, она работает как организатор, как артистка в труппе, как фельдшерица, когда уезжает во время боев со мной на позиции. Она заменяет мне секретаря. От секретаря, предложенного мне еще 5-й армией (когда 25-я дивизия числилась в 5-й армии), я отказался, ибо постоянного дела ему нет, а попусту деньги платить не стоит. Этого секретаря замещает мне Анна Ник — на, получая, разумеется, только одно жалованье — как заведующая культпросветом. Михаил Васильевич в личной беседе дал мне свое согласие оставить ее при мне секретарем. Теперь я спрашиваю Нас, товарищи: 1) может ли она вообще работать здесь, в одной дивизии со мной; 2) может ли совмещать две должности, получая один оклад?».
Из Реввоенсовета очень скоро пришел ответ: «Высоко оцениваем работу Анны Никитичны, желаем дальнейших успехов…»
В письме П. Я. Брауцея говорится о «побоях», то есть о случаях рукоприкладства со стороны командира бригады Зубарева. О подобных случаях писал в своем романе «Чапаев» и Д. А. фурманов. Приведем отрывок из разговора возницы Гриши с комиссаром Клычковым:
— А меня не били? — обернулся Гриша. — Тоже били… да сам Чапаев единожды саданул. Что будешь делать, коли надо?
— Как Чапаев, за што? — встрепенулся Федор, услышав (н который раз!) это магическое, удивительное имя.
— А я на карауле, видишь ли, стоял, — докладывал Гриша, — что вот за Пугачами, вовсе близко, станция какая-то тут… забыл ее звать. Стою, братец, стою, а надоело… Што ты, мать i ною так, думаю, за паршивое дело это — на карауле стоять. Тоска, одним словом, заела. А у самого вокзала березки стоят, и на березках галок — гляжу — видимо — невидимо: га — гага… Ишь раскричались! Пальну вот, не больно, мол, гакать станете! (Спервоначалу-то подумал смешком, а там и на самом деле: кто, дескать, тут увидит, — мало ли народу стреляет по разным надобностям? Прицелился в кучу-то: бах, бах, бах… Да весь пяток и выпалил сгоряча… Которых убил — попадали сверху, за сучки это крылышками-то, помню, все задевали да трепыхались перед смертью. А што их было — тучами так и поднялись… поднялись да и загалдели ядреным матом. Кто его знал, что он у коменданта сидит, Чапаев-то. Выходит — туча тучей.
— Ты стрелял?
— Нет, — говорю, — не стрелял: не я!
— А кто же галок-то поднял, хрен гороховый?
— Так, видно, сами, — говорю, — полетели!
— А ну, покажи! — и хвать за винтовку. За винтовку хвать — а она пустая.
— Што? — говорит. — А патроны где, — говорит, — возьмешь, сукин сын? Казаков чем будешь бить, колода? Галка тебе страшнее казака? У, ч — черт! — да как двинет прикладом в бок!