Чародей и Дурак
Шрифт:
— Ты прав, Джек, извини. Мне следовало сказать тебе обо всем в ту же минуту, как я сам догадался. — Он смотрел Джеку в глаза прямо, не ища себе оправданий. — Как у тебя обстоит со стрельбой из лука?
Джек улыбнулся, принимая его извинение.
— Неважно.
Таул прошел к лошадям, отвязал короткий лук и подал Джеку.
— А что, если я дам тебе несколько уроков, покуда мы ждем?
— Думаешь, ждать придется долго?
— Кто его знает. — Таул посмотрел на холмы, где не заметно было никакого движения — только трава колебалась под ветром. — Может статься, всю ночь.
Джек попробовал тетиву.
— Что ж, тогда я,
Тавалиск вкушал поджаренных на медленном огне голубей, обсуждая со своим секретарем подробности осады Брена. Это верх наслаждения — смаковать птицу мира, рассуждая в то же время о войне. Сами птички несколько костлявы — однако всякое блюдо следует приправлять выдумкой. Кроме того, голуби только открывают трапезу — за ними последует упитанный теленок.
— Нет, не так, Гамил. Режь его от плеча к боку. Да потолще. Я собираюсь есть эти ломти, а не носить их вместо белья.
— Да, ваше преосвященство.
— Итак, нам до сих пор неизвестно, как узнал Кайлок о подкреплении в две тысячи наемников? — Тавалиск переломил голубя пополам — так его легче было обгладывать.
— Нет, ваше преосвященство. Но кто-то, как видно, уведомил его — ибо он знал не только их численность, но и дорогу, которой они следовали в Брен.
— И он, конечно, устроил засаду. Пятьсот человек перебито вместе с их лошадьми, а оружие сброшено в озеро. Настоящая катастрофа! — Тавалиск так расстроился, что уронил голубя на пол, потеряв к нему всякий интерес. — Кайлок каждый раз хоть на шаг, да опережает нас. Мы ведем подкоп — он проведывает о нем. Мы посылаем подкрепление — он перехватывает его. Мы меняем свои планы — он еще раньше меняет свои. Кто-то поставляет ему сведения, и я хочу знать кто.
— Я займусь этим, ваше преосвященство, — заверил Гамил, укладывая ломти телятины на блюдо. Вид настоящего мяса порадовал сердце архиепископа.
— А из Анниса есть известия?
— Там все без изменений, ваше преосвященство. И положение, надо сказать, весьма странное. Основная часть армии Четырех Королевств так и стоит лагерем у стен города. Она держит что-то вроде осады: за городом следят денно и нощно, однако не приближаются настолько, чтобы причинить Аннису какой-то вред.
— Ничего странного тут нет, Гамил. Это блестящий замысел. Осаждая Аннис, Кайлок не только изматывает горожан, но также связывает их армию, не давая ей отправиться в Брен. Никто не уйдет из дома, чтобы драться за кого-то другого, когда его собственная родина в опасности. — Тавалиск принял от Гамила блюдо. — Кайлок успешно держит Аннис под замком — и это ничего ему не стоит. — Тавалиск подцепил кусок мяса своей серебряной вилкой. — Меня беспокоит другое: не отдаст ли Кайлок в один прекрасный день своему войску приказ сняться с лагеря и перевалить через горы? Если такое случится, высокоградская армия может оказаться в кольце.
— Весьма острая мысль, ваше преосвященство, — медленно кивнул Гамил.
У Тавалиска, помимо мысли, имелся и другой острый предмет, который он не замедлил вонзить Гамилу в руку.
— За одобрением, Гамил, я обращаюсь только к Богу. — Тавалиск выдернул вилку. — Извини — я целил в телятину, не в тебя. Ну, полно дуться. Это просто случайность. — Чувствуя легкое раскаяние, архиепископ подал секретарю салфетку вытереть кровь и быстро перевел разговор на другое: — А дочь Мейбора все еще держат под стражей?
Гамил отомстил
— Никто не слышал о ней с тех пор, как лорд Мейбор покинул город, ваше преосвященство. Баралис и Кайлок отрицают, что похитили ее, и объявляют Мейбора сумасшедшим.
— Однако она у них?
— Да, если еще жива.
— Нам все равно, Гамил, жива она или мертва. Пока никто не знает о том, что с ней сталось, мы можем сражаться от ее имени. — Тавалиск провел пухлым пальцем по краю блюда. — Есть у нее сторонники в городе?
— Всякого, кто открыто высказывается за госпожу Меллиандру, Кайлок вешает — и делает это публично, чтобы весь город видел.
— Гм-м. Ну а те, кто поддерживает сию даму тайно?
— За последние месяцы пропало немало дворян, ваше преосвященство. Они исчезают из своих жилищ среди ночи, повергая в отчаяние друзей и родных.
— Исчезают, говоришь? — с легкой грустью улыбнулся Тавалиск.
Гамил откашлялся.
— Я взял на себя смелость, ваше преосвященство, обратить внимание наших шпионов на это дело. И узнал, что у Кайлока по всему городу имеются тайные осведомители. Любой лорд, который хотя бы шепотом произнесет имя Меллиандры за своим обеденным столом, рискует исчезнуть.
— Плохо дело, — вздохнул Тавалиск. — Если бы Кайлок не свирепствовал так, город наверняка открыл бы ворота.
— Зато лорд Мейбор поднял в высокоградском лагере целую бучу, ваше преосвященство. У него множество планов, как пробраться в город и увенчать осаду победой.
Тавалиск только рукой махнул — без тебя, мол, знаю.
— Я всегда говорил, Гамил, что когда-нибудь ему понадобится моя помощь. Проследи за тем, чтобы он получил столько людей и ресурсов, сколько попросит. Пусть попробует — вреда не будет. Высокоградским военачальникам прискорбно недостает выдумки. Несколько пробоин в стене — вот и все, чего они пока добились.
— Слушаюсь, ваше преосвященство. Позвольте удалиться, если это все.
— Разумеется. — Тавалиск улыбнулся, как участливый прохожий. — На твоем месте я зашел бы к лекарю, Гамил. Мне думается, твою рану не мешало бы зашить.
Мелли заставила себя доесть остаток хлеба. Воды у нее не осталось, и она проглотила хлеб всухомятку, а потом обратила внимание на свиную ножку. Та состояла в основном из шкуры и сала, но Мелли умяла ее, словно самое лучшее мясо. Ей не хотелось есть, но она знала, что так нужно. Она еще и не то съела бы в случае нужды.
День уже угасал. Тонкая золотая полоска легла на край амбразуры, и Мелли знала по опыту, что скоро стемнеет. Ожидание темноты было хуже всего — хуже даже, чем сама темнота. Мелли всегда в этот час бывала беспокойна. Она оглядывала свою круглую каморку, запоминая каждую мелочь, потом делала последние приготовления: передвигала таз, оправляла солому, сгоняла тараканов со скамьи. А под конец, при последнем проблеске дня, смотрела на свой живот и шептала ребенку слова утешения.
С настоящей тьмой трудно свыкнуться. Мелли проводила в темноте каждую ночь своей жизни, но мрак уютной спальни, где из-под двери сочится свет свечи и угли слабо мерцают в очаге, в корне отличался от мрака, окружающего ее теперь. Порой ей казалось, что она лежит в могиле. Если ты не различаешь своей руки перед глазами, легко поверить, что ты и не существуешь вовсе. Так с ней и бывало в безлунные ночи — как будто мир окончательно отринул ее.