Чарусские лесорубы
Шрифт:
Сразу от Новинки дорожка поднималась в гору, потом спускалась к речке Ульве, бурлившей между камней. Лес вдоль реки по обе стороны был вырублен, на берегах лежали бревна и длинные поленницы свежих дров, предназначенных к весеннему лесосплаву будущего года. Кукаркин подошел к воде — она была ключевая, светлая, как стекло, — напился пригоршнями, обтер губы рукавом пиджака и крикнул столпившимся на берегу парням и девушкам:
— Пейте, кто хочет. Дальше воды не будет до самого хребта.
Он был выбрит и, несмотря на свои сорок пять лет, казался довольно
Когда люди спустились к воде, он предупредил:
— Много не пейте, вода холодная, горло перехватит.
— А мне совсем нельзя пить, — заявила Торокина, подходя к нему. — Я уже вспотела.
— Тебе совсем бы не надо ходить, ты на полдороге раскиснешь, — сказал он, разглядывая раскрасневшуюся Паню.
— Ты прытко-то не ходи, — обратилась она к проводнику, — я с тобой пойду, за тебя буду держаться.
— Разве у тебя кавалера нет?
— Моего Гришку в военкомат вызвали.
— Вот беда-то, а идти в парму страсть охота?.. Иди уж одна, девушка, я тебе не поводырь.
За речкой Ульвой начался постепенный подъем на хребет. Дорожка здесь была еле заметной, а потом и совсем затерялась в густом высоком ельнике.
Солнце начинало садиться за Новинской горой. Вершинки елей окрасились в густой багряный цвет, а внизу стало синё, сумрачно и тихо: верховой ветерок, проносившийся над лесом, сюда не проникал. Кукаркин по-прежнему шел быстро, уверенно, лавируя между деревьями; парни и девушки еле успевали за ним, шли цепочкой, последние отстали где-то далеко.
— Ого-го-о! — крикнул Кукаркин, поворачиваясь лицом к цепочке. — Не отставай!
— Ого-го! — ответили ему снизу.
Этот крик подхватил лес и на сотни голосов заухал: ого-го авай, ого-го авай! Возле цепочки людей промчался где-то поблизости вспугнутый лось, треща валежником и шипя, точно паровоз. Напуганная шумом, Лиза тревожным шепотом спросила у Зырянова:
— Кто это? Медведь?
— Это сохатый, лось! — ответил он.
— Какой страшный!
— Он не страшный, он перепугался и мчится напропалую, куда ноги вынесут. Теперь он убежит километров за полсотни отсюда.
— И больше сюда не вернется?
— Если тут живет — вернется. Сделает себе пробег на сотню километров и снова заявится в свои родные места. Сохатый не то, что человек, с места на место не летает, вроде тебя.
— Ой уж, Борис! — Она чуть толкнула его в бок.
— Ты, наверно, устал? — сказала она ласково. — Дай я понесу рюкзак, там мой хлеб, ведро. И фотоаппарат давай… Я ведь для смеху все на тебя навесила, думала — запротестуешь, хотела посмотреть, какой ты, когда сердишься…
— Ты все шутишь, играешь, Лиза. Но мне, между прочим, нравится твой характер.
В глухом лесу стало совсем темно. Люди сгрудились и шли толпой, на ощупь, натыкаясь на колодник, обросший мохом, на деревья,
Наконец, впереди посветлело. Шумная ватага вышла к серым каменным россыпям, освещенным серебристым светом луны, поднявшейся из-за хребта. Кукаркин привел людей к Студеному ключу, бившему из-под скалы, и сказал, присаживаясь возле него на камень и доставая из кармана пузырек с нюхательным табаком.
— Ну вот, пришли. Под самый гребень горы.
Парни и девушки кинулись к серебрившейся воде, словно кипевшей в чане.
— Помаленьку пейте, — прикрикнул на них Кирьян, — а то с жару сразу легкие простудите. Ключ-то недаром Студеным называется.
Паня Торокина подошла к ключу с кружкой.
— А тебе, девушка, надо погодить к воде лезти. Остынь сначала.
— Я маленечко попью.
— Нисколько нельзя. Смотри-ко, от тебя пар идет. Дай-ко сюда кружку.
— Я хоть умоюсь.
— И умываться нельзя. Кожа с тебя, как шелуха, поползет, всю твою красоту испортит.
— Какой уж ты, дядя! — отдавая кружку Кукаркину, сказала она недовольно.
— Какой, какой! Вы ведь не разбираетесь, вам все трын-трава, а потом хворать будете.
— Так ее, дядя, так! — подтрунивала Лиза.
— Тебе хорошо смеяться! — обиделась Паня. — Ты все время на руке у Бориса Лавровича висела и шла без груза.
Кто-то из парней разжег костер. Яркое пламя осветило людей, отвесную скалу над ключом, кусты низкорослого липняка, одинокую рябину, сгорбившуюся под тяжестью ягод.
— Давайте костры жечь на горе, — предложил Зырянов, напившись из ведра.
— На гору! — раздались голоса.
— Я вас привел, а вы что хотите делайте, — сказал Кукаркин, устраиваясь на ночлег под кустом. Он настлал туда белый мох-лишайник, содранный с камней. — Я посплю да на охоту пойду. Завтра после обеда собирайтесь все сюда, чтобы домой идти вместе.
— Я тоже с тобой, дяденька, останусь, — сказала Торокина, присаживаясь возле Кукаркина. — Мне в гору, наверно, не залезти.
— Ну, что же, мне разве жалко, оставайся, — сказал проводник. — Ступай вон к костру, надери себе моху да и спи, как на перине.
Подъем на самый хребет был небольшой, но трудный. Первым на штурм высоты кинулся Сотый квартал, а за ним Новинка. Зырянов и Медникова поднимались последними. Лизе с непривычки было трудно взбираться вверх по камням. Зырянову то и дело приходилось помогать ей, подавать руку, подсаживать, показывать, как надо перепрыгивать со скалы на скалу.
Они были еще на полпути, а Сотый квартал, взявший хребет, уже кричал «ура» и начинал зажигать костры; в лощинке между скал кто-то поджег сухостойную ель, огромное пламя столбом взметнулось вверх.