Чарусские лесорубы

Савин Виктор Афанасьевич

— А какая?

— Такая, чтобы подошла к дереву, облапила его кругом, как удав, выпустила стрелу вверх, до самой макушки, смахнула сразу все сучья — и обратно. Дерево бы стояло, как морковка, голенькое, а ты тогда подходи к нему с электрической пилой и вали. А то бы комбайн такой придумать, чтобы подошел к дереву, очистил и тут же свалил. Есть ведь степные комбайны, горные, а вот лесного комбайна нет. Никто над этим как следует еще не задумался.

— Может, и думают.

— Не слышно что-то. А нам, лесным людям, без такой машины невозможно.

— Придумай ты.

— Ха! Легко сказать —

придумай! Видишь, знаний у меня нет. Тут надо специалисту, механику этим делом заняться… Я иногда так разожгу себя мыслями о сучкорубной машине, что уснуть никак не могу. Думаю, думаю, а ничего не выдумаю. Все фантазия одна, вроде как в сказке, по щучьему веленью.

— Значит, пустая твоя затея.

— Нет, не пустая. Я уже и электропилу такую круглую придумал, которая вокруг дерева может обвиваться, как удав, только никак не придумаю, как бы она вверх и вниз по дереву скользила, чтобы на двадцать-тридцать метров вверх по дереву могла подниматься и счищать все сучья.

— Такой машины, Кирьян Корнеевич, никогда никто и не придумает.

— Человек придумает все, если захочет. На то и человек! Атомную силу научились извлекать, а такую машину для сучков не придумают, что ли? Придумают, обязательно придумают. Неужели мы и в коммунизме будем сучки топором обрубать?

— Ты прав, Кирьян Корнеевич! Стыдно с топором в новый мир идти.

— Я об этом и говорю…

Он поддернул свою кожаную сумку на плече и пошел прочь.

34

Зимние вечера, особенно в лесной глуши, ой-ой, какие долгие! В самые короткие дни в пять часов вечера уже, темно, а рассвет наступает только в девятом часу. Как человеку скоротать это темное время? Спать? Опухнуть можно, да и бока заболят. Книжки читать? Кто занимается этим делом, уже перечитал все интересное, что было в маленькой Новинской библиотеке. Танцевать? Так ведь не каждый способен на это. Да и где танцевать? В красный уголок набивается молодежи столько, что повернуться негде. Люди толкутся в куче, зубоскалят, грызут семечки, шушукаются в углах, льнут к радиоприемнику. Петь? Насчет этого, правда, раздолье! Поют почти в каждом общежитии. Придут с работы, маленько отдохнут — и за песни. Собьются в кружок, в середку гармониста — и отводят душеньку. А голоса у всех хорошие: свежие, крепкие; парни — басистые, девушки — голосистые. Но и петь в общежитиях разрешается только до десяти часов. А тем, кто не хочет спать, что делать? Люди начинают прятаться по укромным местечкам. Куда только скука не загонит человека!

Лиза Медникова вначале проводила вечера с парнями из своего звена. Народ веселый, за словом в карман не полезут! Развлекали ее и себя. Потом это Лизе надоело, надоело и парням. Драмкружковцы из колхоза «Новая жизнь» решили поставить пьесу. Порылись в Новинской библиотеке, съездили в Чарус — ничего подходящего не нашли и решили сочинить пьесу сами. Достанут бумагу, чернила, удалятся куда-нибудь в уголок, поставят перед собой тумбочку — и сочиняют: тему наметили, сюжет придумали, героев, а потом стали все расписывать по порядку, как делают настоящие драматурги. Все это, конечно, держалось в секрете. Трое колхозников-драмкружковцев говорили и думали только

об одном — о пьесе. Койки поставили рядом. Дело дошло до того, что кто-нибудь из них ночью просыпается, берет бумагу и пишет, а утром говорит товарищам:

— Мне во сне вот что приснилось: в третьем действии надо ввести такой разговор. — И читает.

Лиза совсем загрустила. Борис Лаврович показывался редко, разъезжал где-то по другим участкам, проводил собрания, совещания. Паня стала все время отлучаться — пропадала где-то с Григорием Синько. А куда податься Лизе? В красном уголке толкаться неохота. Петь? Что-то настроения нет. Начала ходить в политкружок, но занятия только раз в неделю, по вторникам. Книжки читать все время — надоело, хороших книг в Новинской библиотеке мало.

Однажды вечером Лиза пошла к Харитону Богданову. Он сидел на кровати и гладил колено, будто на нем лежала кошка. Лиза примостилась рядышком, положила ему руку на плечо и сказала вкрадчиво:

— Харитон Клавдиевич, какой вы хороший человек! Были бы вы помоложе, я бы за вас замуж пошла.

Она думала, что Богданов отстранит ее руку, отодвинется. А он только повернул к ней голову и сказал, будто отец родной:

— Ну, чего тебе надо, подмазыра?

— Сделайте мне, Харитон Клавдиевич, лыжи!

— Нашла мебельную фабрику!.. Зачем тебе они?

— С горы кататься хочу. Скучно что-то, Харитон Клавдиевич.

— Не умею я делать.

— Умеете, умеете! Вы мальчишкам делали лыжи… Сделайте, а? Харитон Клавдиевич! Я бы купила в магазине, да их нет.

— Голову себе свернешь, катаясь с гор.

— Нет, нет, Харитон Клавдиевич! А если сверну, поставлю на место и приверну… Сделаете? Сделаете, сделаете, вижу, что сделаете!

Она соскользнула с кровати, затопала ногой и захлопала ладошами.

— Ладно уж, вертихвостка, сделаю.

Через три дня лыжи были готовы.

Вечерами Лиза уходила на гору. Гора крутая, лыжня со многими препятствиями. Надо было смотреть в оба, чтобы не налететь на дерево или на пенек, чтобы не шлепнуться в нырках и на трамплинах, специально наделанных отчаянными мальчишками. В этом бесшабашном катании с горы, захватывающем дыхание, она находила большое удовольствие. В общежитие возвращалась возбужденная, раскрасневшаяся. Мускулы гудели, были напряжены, как туго натянутые струны. А какой после этого был крепкий и приятный сон. Как легко работалось на другой день в лесу!

Но грусть не покидала девушку. В душе творилось что-то необычное. Пока не видела Сергея — была спокойна, а как пришел, посмотрела ему в глаза — и растаяла. И что у него за глаза? Глядишь в них и не наглядишься. Раз посмотрела — обожглась, и опять хочется глядеть, обжигаться… И почему он живет где-то в Сотом квартале? Был бы здесь, пошла бы к нему, вытащила в красный уголок, танцевала бы и танцевала, был бы рядом, глаз своих не спрятал.

После обильного ужина Паня Торокина любила полежать на кровати. В такие минуты глаза ее чуть суживались, становились мягкими, маслянистыми, а нажженное морозом и ветром багровое лицо лоснилось, точно смазанное жиром. Так она, разомлевшая, полежит час-полтора, потом исчезнет из общежития до глубокой ночи.