Час абсента
Шрифт:
— Что, она так безнадежна? — спросил Роман у Марины.
— Пусть лучше первой идет Инна, — дипломатично ответила Марина.
Инна вежливо постучала в кабинет Верунчика. Ей никто не ответил. Пришлось на свой страх и риск заходить без приглашения.
Вера сидела за столом, раскачивалась в кожаном кресле и задумчиво смотрела в окно. За окном шелестело дерево, на дереве сидел обыкновенный серый воробей и громко чирикал о чем-то своем. Поражали воробьиная эмоциональность и надрыв. Наверное, Верунчик заслушалась и лучше этой «музыки» для нее сейчас ничего
— Здравствуй, Вера, — нарушила идиллию единения с природой Инна.
Верунчик недовольно поморщилась и оторвалась от окна.
— Ты по мою душу? — спросила она бесцветным голосом.
— Я понимаю, тебе трудно справиться со страхом, сочувствую, — начала Инна наводить мосты для дальнейшего общения по душам.
— Что ты можешь понимать?! — взвилась Верунчик. — Ты и сотой доли не испытывала, что довелось хлебнуть мне!
Инну задела такая безапелляционность. Подумаешь, разыграли, подумаешь, в стенку замуровали. А сами они скольких людей пропустили через розыгрыши? Один «Гуинплен» чего стоит. До сих пор она просыпается по ночам и лихорадочно ощупывает свое лицо. А Серпантинову каково было в гробу лежать и каждую минуту умирать от страха остаться там навсегда? В конце концов, не только одной Гренадерше приходят письма в голубых конвертах.
— Я тоже получила письмо с угрозой, — зло процедила Инна. — И ничего, не позволяю себе так раскисать.
Верунчик посмотрела на Пономаренко как на идиотку. Налила себе абсента, потом подумала немного, взяла еще один бокал и плеснула на донышко.
— Пить будешь? — спросила она.
— Буду, — ответила Инна.
Верунчик наполнила бокал доверху и подала Инне.
Пономаренко не отказалась. Пить не хотелось, но не пить не хотелось еще больше.
Верунчик подождала, пока Инна начнет пить, и сказала:
— Я убила Алекса.
Пономаренко чуть не захлебнулась. Она закашлялась, упустила стакан, абсент разлился по столу и теперь растекался зеленой лужей.
Верунчик смотрела на Инну, Инна не отрываясь изучала лицо Гренадерши. Оно было совершенно спокойно. Какая-то застывшая маска спокойствия.
«Может, мне показалось?» — подумала Инна.
— Я убила Алекса, — повторила Верунчик. — Мне теперь так хреново.
Лицо ее не изменилось ни на йоту. Ни один мускул не дрогнул. Будто у Верунчика и не было лица, а была только посмертная гипсовая маска.
— Успокойся, Вера, — наконец нашлась Инна. Но слова звучали так нелепо и так не вязались с лицом Верунчика, что Пономаренко всхлипнула и чуть не заплакала от непонимания и собственной растерянности.
— Теперь я спокойна, — замогильным голосом ответила Гренадерша и допила абсент.
— Ты уверена, что совершила преступление? — казенным тоном спросила Инна.
— Преступление? Какое преступление? — закричала Гренадерша в каком-то внезапном бешенстве. — Я убила подонка, скотину, мерзкого скунса, никому не нужного, отвратительного вонючку, который позволял себе пакости, который из нас соки пил, которого убить — сорок грехов
— Да, ты убила Алекса, — вдруг поверила Инна. И чуть не добавила: «И правильно сделала», но вовремя сдержалась.
— И ничуть об этом не жалею. — Верунчик снова успокоилась и натянула на лицо маску невозмутимости.
— Вера, почему ты призналась? — Вот он, самый нужный для Гренадерши вопрос. Именно он ее мучил и терзал.
Она встрепенулась навстречу этому вопросу, и Пономаренко, наконец, увидела истинное ее состояние. Будто судорога прошла по лицу Верунчика. Какие-то тайные мысли скрутили ее волю, ее разум в бараний рог. Спеленали, как мумию, и теперь она задыхалась без воздуха и без опоры.
— Я боюсь дьявола, — прошептала Верунчик и опасливо оглянулась.
— О господи! — воскликнула Инна. Ей совсем не хотелось стать свидетелем безумия Гренадерши. Хватит с нее Надюнчика. Бацилла, что ли, бродит по фирме? Все в конце концов сходят с ума. Даже такая несгибаемая на вид Гренадерша.
— Я боюсь дьявола, — повторила Вера. — Мне кажется, это он заставил меня убить Алекса. И он теперь заставляет меня признаться. И письма в голубых конвертах он шлет. И ослушаться его нельзя.
— Какая чушь! — выругалась Инна. — Какой дьявол? Называй вещи своими именами. Ты просто раскаиваешься. Вот и все. И боишься своего раскаяния. Оно тебя пугает. Знаешь, что говорил Ларошфуко? «Раскаяние — это обычно не столько сожаление о зле, которое совершили мы, сколько боязнь зла, которое могут причинить нам в ответ».
— Плевать мне на Ларошфуко! Противно, когда думаешь о себе, что ты арфа, а кто-то играет на тебе, как на простой балалайке. Но вот кто этот музыкант? Поздно я прозрела, поздно. Я уже не узнаю, не успею. Но ты, Пономаренко, должна его вычислить. Должна. Выдери из панциря и растопчи эту гадину. И пожалуйста, просьба у меня к тебе: не побрезгуй, сообщи мне за колючую проволоку его имя. Меня это греть будет там, на зоне, поверь.
— Ты преувеличиваешь, Верунчик, — пыталась протестовать Инна. — С чего ты взяла, что кто-то за этим стоит?
— Пленку посмотри — тогда и поговорим, — устало сказала Вера. — Все, я шарик сдутый, а ты еще можешь побарахтаться. Я тебе это завещаю.
— Девчонки, вы тут не поумирали? — Голова Коротича просунулась в дверь. — Мы вас заждались.
— Заходи, Олег, — пригласила Инна. — Вера Степановна хочет сделать сообщение.
— Уволь, — запротестовала Верунчик, — сама им все скажи. Противно повторять два раза.
— Вера Степановна созналась в убийстве Алекса, — выдавила из себя Инна. Действительно, говорить такие слова было как-то не по себе.
На мужчин жалко было смотреть. Они слышали каждое слово, но быстро переварить услышанное не смогли.
— За что она его убила? — очень неуверенно спросил Олег. Ему вдруг показалось, что женщины решили их разыграть и сейчас, как только он позволит себе поверить в сказанное, рассмеются в лицо и будут потешаться над его глупейшим видом.
— Потому что он скунс, — ответила Инна.