Час мужества
Шрифт:
Напрягая память, я вспоминал: кажется, это была Галя Горская. Да, она! Мне помогло письмо полковника запаса Петра Алексеевича Горбунова из Киева. Его воспоминания о нашей героине, такие живые и непосредственные, что я решился привести их здесь:
«Вот он, Кронштадт — родной город, где я не был с первых дней войны. Шел по улице, залитой ярким зимним солнцем, и вдруг встретил женщину. Лицо ее мне показалось очень знакомым, но годы наложили отпечаток, из-под платка видны поседевшие пряди волос. Я вернулся, остановил ее. Да, это оказалась она, наша боевая дивчина Галина Горская. Разом все вспомнил: 1940 год, девчушку с веселыми озорными глазами, мальчишеской прической,
Мы встретились на «Ленинградсовете» как родные.» Она была не пассажиркой, а бойцом, набивала патронами пулеметные ленты, в минуты затишья продолжала ухаживать за ранеными. В боях с воздушным противником «Ленинградсовет» вышел победителем благодаря тому, что на нем были такие люди, как Галя Горская. В Кронштадте мы расстались. Надо было видеть, с какой теплотой провожали ее участники похода и сам командир корабля старший лейтенант Амелько, восторгавшийся ее мужеством.
И она снова в штабе за машинкой, а после работы в госпитале — там оказалось немало ее старых знакомых по Таллину. Снова бомбежки, артобстрелы, а затем тяжкие дни блокады. Погиб на фронте ее муж капитан медицинской службы Николай Терентьевич Крылов. Горе не сломило ее. По-прежнему она трудилась, не жалея себя. И так до конца войны.
Уезжая из Кронштадта, я пожелал нашей боевой подруге здоровья и той же стойкости, которую она проявила в годы войны...»
Письмо полковника Горбунова высвечивает для ребят героическую страницу прошлого и показывает, каким надо быть, чтобы в дни опасности встать на защиту своей Родины.
Письма, письма, письма... Бесчисленные послания со всех концов страны идут в Таллин в адрес «Поиска». Их невозможно читать, оставаясь равнодушным, ведь в каждом из них мы находим что-то новое, такие детали, каких, не придумать, сидя за письменным столом, ибо они рождены самой жизнью и борьбой...
Большой путь, от Таллина до Берлина, прошел М. М. Петровский из Ижевска, он пишет: «Когда мы вырвались к рейхстагу, я одним из первых написал на стене: «Мы из Таллина» — и нарисовал Старого Томаса».
Другое письмо в «Поиск» от Евдокии Емельяновны Бутник из Переяслава-Хмельницкого: «Дорогие дети! Пишет вам мать, которая имела одного единственного сына Бутника Дмитрия Ивановича, он учился в училище имени Фрунзе. Война застала его в Таллине. Я получила извещение, что он пропал без вести. Моему горю не было и не будет конца. Очень прошу вас, может быть вам удастся что-нибудь узнать о моем сыне, ему тогда было только 20 лет. Дорогие мои внучатки, желаю вам никогда не услышать этого страшного слова — война».
Огненный город
Курсом на Севастополь
Фронтовой Севастополь! Он был в наших мыслях, в наших сердцах. Развернув утром газету, мы с тревогой искали глазами сводку Совинформбюро, желая поскорее узнать, что там, в далеком Севастополе?
Добираться
Я поднялся на палубу лидера «Харьков» и был представлен командиру корабля капитану 2 ранга Пантелеймону Александровичу Мельникову. Рассматривая мои документы, он загадочно улыбнулся:
— Не боитесь? Имейте в виду — сейчас это самый опасный вояж. На пути нас стерегут немецкие торпедоносцы. По воздуху оно бы надежнее. Только редко угадаешь на самолет...
— Боюсь не боюсь, а надо идти, — ответил я.
— Ну, пожалуйста, сейчас вам отведут место, и в ночь мы выходим.
Краснофлотец привел меня в двухместную каюту. Одно место было уже занято; на койке лежал чемодан, и на вешалке висела шинель с нашивками батальонного комиссара. Владелец имущества ушел на берег и вернулся обратно уже вечером, буквально за несколько минут до нашего отхода. Я представился. Он протянул руку и воскликнул: «Да мы ж с вами старые знакомые!..» Пристально вглядевшись в его лицо, я узнал бывшего секретаря парткома Балтийского завода в Ленинграде инженера Кузьму Семеновича Чернявского, у которого я не раз брал интервью, особенно когда спускали на воду новые суда. Теперь он был инспектором политуправления Черноморского флота.
В густую темную ночь мы отошли от пирса. Конвой довольно быстро построился и, выйдя в море, мы взяли курс мористее, чтобы потом круто повернуть на Севастополь.
Я устал от дневной беготни и лег на койку, а Чернявский открыл чемодан, долго перебирал бумаги, а потом и сам пристроился на койке. Заснуть мы оба не могли. Вспомнили Ленинград, я рассказывал ему о первой блокадной зиме, о том, как в холодных, пустых цехах его родного Балтийского завода военные моряки своими силами ремонтировали корабли. Он лежал, не шелохнувшись, слушал, а потом стал говорить, заметно волнуясь:
— Если бы вы знали, как осенью прошлого года мы переживали за судьбу Ленинграда. Главное — не было связи. Газеты приходили с большим опозданием. Чувствовалось, что там тяжело... У нас у самих были горячие денечки. Противник наступал. Всех политработников послали на корабли, в части вести политическую работу, и пример Ленинграда имел большое значение. Мы призывали драться по-ленинградски, превратить Севастополь в крепость обороны. И этот призыв неизменно находил отклик...
— А чем вы теперь занимаетесь? — поинтересовался я.
— Проверяю работу партийных организаций. Сейчас имею особое поручение: везу в Севастополь документы. Крымских партизан награждать будут.
И он рассказал мне о крымских партизанах, которые обосновались в горах, создали там базы.
— Условия адски тяжелые... В любой партизанский край можно послать самолеты с продовольствием и вооружением. А тут необходимое забрасывают только на парашютах. У них много специфических проблем, самая острая проблема — эвакуация раненых и доставка продовольствия.
Голос Чернявского постепенно затих. Скоро мы оба заснули.
Нас разбудили протяжные звонки и топот матросских ног по железной палубе. Мы быстро оделись и вышли наверх. Было уже утро. Солнце заливало палубу. Люди стояли у пушек и пулеметов. С ходового мостика передавалась команда «Усилить наблюдение», и наблюдатели во все глаза смотрели на море, отливающее светлой голубизной.
Тишина. Только слышатся всплески воды, рассекаемой острым форштевнем. И вдруг в эту тишину разом врываются голоса: