Час новолуния
Шрифт:
— Пожар-то прибавил! Не потушат, — тревожно заметила одна из женщин.
Мужья и жёны, оборвав несвязные, с повторениями разговоры про дорогу, еду, обувь, стали засматривать вверх.
Огромной дугой через полнеба завис прогнувшийся столб дыма. Начинался он где-то за крышами, крутился струёй, как взвешенная в воде муть, рос и с ростом слабел, ложился набок, в невообразимой уже дали распадаясь бледными рыхлыми облаками. Грязно-молочный цвет густого дыма подсказывал, что горели заваленные навозом конюшни или хлев. Огонь, видно, перекинулся с дома Елчигиных, много чего там занялось по соседству.
— Поднимется
— Чего же набата нет? — спросил немного погодя молоденький паренёк. Ему, как равному, не побрезговал отвечать строгий бородатый мужик:
— Сыщики не велели бить. Народ поднимать не велели. Говорят, Бунаков поехал. На пожар-то.
— Потушат ли?
Мужик лишь только крякнул.
— Когда вас повезут? — спросила Федька. — Я передам Маврице, чтобы собрала в дорогу.
Везти должны были сегодня же — сыщики торопились выставить заводчиков вон. С обозом князя Василия повезут, за княгиней и за княжной, добавил Прохор с кривой ухмылкой.
Значит, скоро, осталось несколько часов. Федька понурилась, тоскливо отяжелело лицо — только и хватало её что вздыхать. Проняло и Прохора, он тоже примолк.
— Вот так вот, болезненный мой, — молвил он грустно и продолжал молчать.
Стрелец, что бдительно сторожил их, не допуская до чрезмерной близости, многодумно поглядывал на того и на другого, пока наконец не кашлянул и не вставил слово, опершись на бердыш:
— Это я... я это! — Показал Прохору на бровь.
— Ничуть не бывало! — возразил тот наобум, не вникая в слова.
— Я приложился, — настаивал стрелец, — а ты вот тоже, вот куда. — Он наклонил голову и сдвинул шапку. — Я тебя, а ты обратно меня. Неужто не помнишь? А тяжёлая рука, что камнем хватил! — снова он тронул место, что зудело под шапкой.
Так, верно, выражалось сочувствие. Не умея высказаться прямо, стрелец нашёл способ приободрить Прохора. Однако не преуспел в этом и вскоре спохватился, что дружелюбные его заходы не встречают взаимности. Тогда он выставил между поднадзорными бердыш, намекая тем самым, что, несмотря на сроднившие его с Прохором синяки и шишки, поноровки не будет.
Федька взялась за широкое лезвие бердыша и ступила ближе.
— А то пошли со мной к Москве, — сказал Прохор натужно шутливым тоном, — что тебе здесь киснуть. А там в приказах у тебя все свои.
— Не могу, — отвечала Федька печально. — Вешняка надо искать.
Она рассказала события этого утра, немного лишь подправляя подробности. Антонида, мол, говорила, если со мной что случится, сына не бросай. И вот, как на грех, несчастье: слабая от болезни, Антонида не смогла выбраться, когда начался пожар.
— Вот ведь беда! — шумно вздохнул стрелец. — Не бросай мальчишку, ради бога. Благое дело сироту поднять на ноги!
Говорить не получалось. Бесспорное соображение высказал стрелец, но Федька сбилась, и Прохор не находил, что сказать.
— Иди, что ли. Что тебе здесь? — кивнул он на табор за спиной.
И надо было уходить.
Через несколько часов Прохор оставит город, здравый смысл подсказывал Федьке, что, скорее всего, она не увидит его после этого никогда. Жалко ей было себя, Прохора и жалко несостоявшееся чувство. Не могло оно, чувство, уцелеть под грубым напором
Задрожали, нарождаясь где-то в горле, в груди, слёзы. И Федька, чтобы не расплакаться самым унизительным образом, заговорила, сказала глухим, из пазухи голосом:
— Где твоя жена? Ты никогда... А я не спрашивал.
Прохор не удивился тому, как обнаружила себя Федькина мысль.
— Пропала жена, — просто сказал он. — В татарском плену сгинула. Угнали. Я искал, в Крым ходил, за Перекоп.
— И что?
— Красивая была, молодая... — Он прикусил губу, прищурился. Старая боль едва ли могла причинять действительные страдания, но и память о том, что болело, всколыхнула душу. — В Стамбул, должно, увезли — не догнал. Жива, наверное... Гляди, и обасурманилась, отуречилась. Сколько лет прошло...
Он замолк, и Федька подумала, что ничего больше не скажет, но продолжал, хотя и глядел мимо.
— Два года мы вместе жили. Молодые. И вот... Теперь кажется, если бы понимал, что это всё в жизни значит, по-другому бы, авось, вышло. Может, уберёг бы как. — Он пожал плечами. — Обидно. Будто виноват, что не понимал счастья.
Снова он вздохнул, как бы собираясь оборвать на этом воспоминания. Но тут ещё припомнилось и ещё.
— Тяжело было, как потерял, темным-темно. Вот как пепелище чёрное увидел, этот чёрный цвет перед глазами. Всё почернело. Мрак этот... Что бы ни делал, чем бы ни занимался, это всё время с тобой — чёрное. Не передать, как сердце давит. Тогда-то я и сообразил, что это значит — потерять. А пока жили, не знал. Всё казалось, так оно вечно будет. Целый день бывало ждёшь вечера, когда останемся вдвоём и ляжем. То обнимаемся, то говорим, наговориться нельзя и нацеловаться не можем. Смеёмся и смеёмся, давно уж ночь, а всё смеёмся в темноте. А чему смеялись? Не упомнить. Весело было жить.
— И не бил, что ли? — спросил стрелец. Тихо спросил, проникаясь от Прохора чувством.
— Не бил, — коротко ответил Прохор.
— Нельзя бить, — сказал стрелец и склонился над бердышом, покачал головой: нет. Сделался он задумчив. — Нельзя... Разобьёшь — не склеишь... А как жена неласковая, ничем ты её к этой самой ласке не принудишь.
Федька угадала, что стрелец несчастен. Каждый из них был по-своему несчастен. Стрелец, по-прежнему лишний, ничему, однако, уже не мешал, Прохор говорил, не замечая его:
— Семь лет никому не рассказывал. Вот я поставил себе: если скажу вслух, что счастье было, то оно и впрямь было — было, прошло и не вернётся. Всё не хотел признать, что надежды нет. Случалось ведь, и после пятнадцати лет из неволи выходили, и после тридцати... Не то чтобы зарок дал какой молчать... страшился о жене говорить. Вообразил я себе, что она там... хозяину своему... кто её на постель взял, даже ночью глухой не смеет сказать обо мне. Молчит. В этом её вера и честь. А как я сейчас заговорил, то, стало быть, и она кому-то сказала... Раз я, мужик, не смолчал. Нельзя было этого выдавать. А ты, выходит, болезненный мой, и есть тот человек, который... Не знаю, чем ты меня купил. Всё вот так на меня смотришь... такими глазами... — Он усмехнулся, но объясниться, растолковать, как именно она смотрит, к счастью для Федьки, не успел — прорвался истошный женский крик: