Час новолуния
Шрифт:
— На людях ездили... в селе Понешвине... колдун Тимошка... по двору ходил...
Нашёл тут наконец время заговорить Куприянов и вознамерился объяснить, как он, Семён Куприянов, ходил всё утро за Федькой Посольским. Но сыщик больше наверх не глянул.
— Не всякий день случается гонять уздой бесов, — с жёсткой усмешкой сказал он поднятому на дыбе Афоньке, — так что должен помнить, кто, каков с виду, сколько. Несть числа бесам, сказывал? Вот с каждым и разберёмся.
Палач ловил взгляд и по знаку вспрыгнул на бревно, что раздирало изнутри Афонькины ноги. Растянутое на разрыв тело не могло дёрнуться, но Афонька всхлипнул
Хищно скалились сыщики, князь Василий; позабыв кураж, безжизненно осунулся Подрез, бесчувственно стояли стрельцы. Палач, соскальзывая с бревна, наскакивал на него вновь и вновь, словно в дурацкую чехарду играл, — от каждого рывка Афонька не то икал, не то всхлипывал, растерзанный болью до помрачения.
Федька отшатнулась. Чужая мука уже сотрясала её, ломила в плечах боль. Она толкнулась назад и вскрикнула, попавши на окровавленную голову. Раздирая красный рот, окровавленная голова кричала Федьке в лицо:
— Обоз разбили! — кричала голова. — Князь Василий Осипович, боярин, обоз громят! Поклажу разбросали, люди бегут в острог!
Израненный человек перевесился через перила и орал вниз во все лёгкие, как на улице.
Подскочил князь Василий, дико смотрели сыщики.
Хрипел подвешенный Афонька.
Князь Василий грязно выругался и бросился к лестнице.
— Погоди, Василий Осипович! — пытался задержать его Грязной, видел он, что не в себе воевода.
— Стрельцы, со мной! Живо! — Уже на лестнице князь Василий приостановился убедиться, что стрельцы, не встречая возражений сыщиков, разбирают ружья, и бросился вверх. Затопали вслед красные кафтаны.
Федька, Куприянов, Разбитая Голова подались в общем движении вон. Князь Василий ринулся мимо них в караульню и кликнул обретавшихся там служилых. Всего удалось собрать человек двадцать. Толкаясь, они посыпались из приказа.
За стрельцами выбежала на крыльцо и Федька. Побоище захлестнуло площадь, но опрокинуть и разгромить успели только два или три воза. Красные кафтаны сбились у подножия лестницы, князь Василий выхватил саблю, призывно оглянулся и с кличем: «Порублю, собаки!» — ринулся вперёд.
Стрельцы пошли, но не так быстро, как вправе был ожидать воевода. Осмотрительно они продвигались и той же красной кучей стали. Князь Василий ворвался в раздавшуюся между возами толпу, рубанул с лёту по голове — в череп, мужик осел, вцепившись скрюченными руками в полотно, которое мотал из разбитого сундука, потянул его за собой падающей белой волной. С азартной бранью на устах воевода оглянулся — и увидел за собой пустоту. Мгновение растерянности длинной слегой перебили его в поясницу — князь Василий бестолково взмахнул руками, роняя саблю... Упал и уже не поднялся — молотили его дубьём, как сноп, но успел и прикрыться, не успел вскрикнуть, как выбили из него дух, мозги, разбрызгали кровь.
Месили его, как бешеную собаку, и мёртвого.
Глава пятидесятая
Лишённые руководства, красные кафтаны топтались бессловесным гуртом, только теснее сплотились.
Ударили колокола. Звонить начали в поставленные возле соборной церкви на мощных дубовых стояках всполошный и пожарный колокола, тяжкий, неповоротливый звон этот подхватили в соборе и, наконец, по всем концам города. Раздались перекатные звуки барабанов и высокое, тревожное пение трубы, затарахтели деревянные колотушки: то ли громить, то ли спасать, то ли тушить, то ли всё подряд жечь — одно слово набат! Слышался в забористом стоне колоколов гул сдвинувшегося с места народа.
Колокольное неистовство лишало государева сыщика Антона Грязного хладнокровия. Как открылась ему с крыльца страшная правда, возбуждаемый набатным призывом, сбежал он вниз, толкнул в загривок служилого, другого поддал коленом, заходясь криком. Разевал он в ярости рот, но до приказа, откуда наблюдали побоище онемевшие подьячие, ничего не доходило. Впрочем, и без того ясно было, что последует. Ставя наземь бердыши, стрельцы принялись укладывать на них тяжёлые пищали. Понукаемые сыщиком, они выстроились неровной, обращённой к площади дугой.
Недружный, вразнобой залп перекрыл всё грохочущим треском — рассыпное щёлканье метивших по телегам, людям и лошадям пуль, — стрельцы окутались дымом.
Попали в кого или нет, трудно было понять: упавший после необъяснимого промедления вскочил, а удержавшийся на возу начал вдруг медленно, нехотя валиться. Но площадь очистилась: кто не лёг, кто не бежал — попрятался. Рухнувшая на колени лошадь билась в оглоблях, судорожно вздёргивая морду.
Красные кафтаны, положив бердыши, сноровисто трудились: торопились откупоривать деревянные зарядцы, что болтались у них на перевязи, сыпали в дуло порох, толкали пыжи и пули, действуя шомполом, — они спешили, когда рослый бородатый детина выронил вдруг натруску, гулко упала пищаль, и товарищи едва успели подхватить обмякшее тело.
Стрелять начали отовсюду. Не слушая сыщика, стрельцы побежали назад, чтобы укрыться в приказе.
Когда съезжая наполнилась беглецами, с площади стали стрелять по окнам — не часто, но метко, видно, мирские подтянулись поближе. Вскоре по всем комнатам не осталось целого окна, рамы были разбиты в щепу, оловянные переплёты перекорёжились, слюда высыпалась. Не ища бранной славы, подьяческая братия жалась по углам, но и стрельцы не выказывали заносчивости. Иной раз кто из красных кафтанов совал в окно дуло и, спрятав голову, палил не глядя. Едва ли причиняя осаждающим большой урон, не склонные к смертоубийству, стрельцы, во всяком случае, напоминали противнику об опасности, удерживали его от немедленного приступа. Дым, пороховая гарь висели под потолком, сизыми нитями тянулись в расшибленные окна, съезжая превратилась в боевой стан: всё было сдвинуто, опрокинуто, завалено невесть откуда взявшимся хламом.