Час новолуния
Шрифт:
— А впрочем, — заключил Подрез свои поучительные разглагольствования, — собирай-ка, любезный, манатки в таз и айда до хаты. Там видно будет.
Разоблачённый по-прежнему до нижних портков — в скорбной готовности для пытки, Подрез шествовал впереди, прокладывая дорогу, а Федя в сеструхиной ферязи, но в рваных сапогах тащился сзади, имея на голове нагруженный таз. Дома Подрез обнаружил разруху и непотребство. Холопы (кто на глаза попался) пропили остатки разума, если судить по тому, что не пытались даже и скрыться при виде боярина.
Как человек, который не привык отлынивать
— В кладовых пусто? — не отдышавшись, спросил Подрез у другого холопа, седеющего дородного мужика, который, сдёрнув шапку, пытался утвердиться на несгибающихся ногах. Сгибалась у него вместо того, обнаруживая противоестественную подвижность, поясница, и даже голова неприлично поматывалась.
— Пусто, боярин, пусто, — говорил он икающим, рыбьим голосом. — Хоть ты чем покати. Хоть шаром. Как тебя увели, благодетель, всё пошло прахом. Стрельцы разнесли до последнего, и Васька Щербатый своё взял. — И подумав, добавил в качестве заключения: — Ох нам, горемычным!
— А пьёте на что? С тебя спрошу! — пригрозил Подрез.
Дородный малый в цветном кафтане и сафьяновых сапогах выглядел много убедительней, чем голый, взъерошенный и отощавший Подрез, но внешность обманчива. Дородный не посмел возразить, лишь склонился, признавая справедливость каждого слова: что пьют, и что придётся за это спросить... и что... спросить, одним словом, придётся.
Сунулся с пустым тазом Федя:
— Играть будешь?
Подрез глянул на него зверем и к немалой Фединой обиде не сразу переменил назначенный для холопов оскал на человеческую гримасу.
— Зинку хочешь за таз? — показал он татарскую девчонку в косичках и с кольцом в носу. Худой ребёнок с испуганными глазами, она не посмела прятаться, заслышав хозяйский голос, но и слова не решалась произнести.
— Зачем мне Зинка? — раздражаясь Подрезовой грубостью, возразил Федя.
— А зачем мне таз?
— У тебя кости поддельные! — злобно выпалил Федя. И с удовлетворением обнаружил, что Подрез не сразу нашёлся.
— Это как?! — воскликнул он не особенно убедительно.
Доказательств, впрочем, у Феди не было никаких. И потом, окружённый Подрезовыми холопами, он опасался развивать этот вопрос.
— Чёт-нечет, — сказал Федя, плавно переменив разговор.
— Не люблю я эту тягомотину — считать, — возразил Подрез.
— Как знаешь.
Федя глянул на девчонку, прикидывая рыночную цену. В голодный год за такую пигалицу и на два пирога не выручишь, а так... отчего же. Беззащитная сирота без роду, без племени с гладенькими личиком. Послушная и робкая, по видимости.
— Чёт-нечет, — повторил Федя. — Мой таз против Зинки.
Спустив не считанную кучу даром
— Принесите водки, — велел Подрез, опуская всё прочее, как пустое.
Дородный холоп на негнущихся ногах уныло пробормотал, что водки нет в целом доме, но запнулся под свирепым взглядом боярина.
Принесли белый платок и миску лущёного гороха. Согласившись на чёт-нечет, Подрез стал раздражителен и нетерпелив, словно считал затею досадой; даже в дом не повёл, пристроились тут же под стеной в затишье, где меньше мело пыли. Откровенное недовольство Подреза заряжало Федю злорадной уверенностью в удаче.
Он зачерпнул горсть жёлтого и зелёного гороха, отсыпал лишнее обратно в миску, чтобы не считать потом десятками, и, бросив беглый взгляд на ладонь, в горсти которой и между пальцами задержалось не слишком большое и не слишком малое число горошин, зажал в кулаке неизвестный ещё никому, но въяве уже существующий ответ: чет или нечет? Пан или пропал? Чёрное или белое?
— Чет, — молвил Подрез, недовольно подёрнув щекой.
Федя разжал кулак, и горох посыпался на платок. Пересчитали, бережно отодвигая парами: восемь пар и одна — семнадцать штук.
— Владей, — скучно сказал Подрез, кивнув на Зинку. Он почесал под мышкой и поднялся, не выказывая желания испытывать ещё раз удачу.
С мстительной радостью (как бы ни называть это чувство, походило оно более всего на сладострастную дрожь) Федя окончательно уверился насчёт поддельных костей. Горох, очевидно, Подрез любил не так сильно, как говяжьи кости. «Не нравится!» — хмыкнул себе Федя.
— Ещё? — предложил он как можно равнодушней.
Подрез промолчал, растирая волосатую грудь, а Федя не настаивал и занялся девчонкой. Зинка не стала упираться, когда он потянул её за руку, и, вскинув глаза, потупилась. Неожиданный вывих судьбы она принимала покорно, с приличным её положению смирением, ни малейшего сопротивления не ощущал он в тонком, как веточка, запястье. Федя повернул девчонку за плечи и, не зная, чем ещё уязвить Подреза, сгрёб свою собственность за косички, потом властно и грубо дёрнул их, чтобы запрокинуть вверх личико. Неловко изогнувшись, девчонка глядела без выражения — выжидательно, и не отводила глаза, словно желая разгадать прихоть нового хозяина.
Это было не лишённое приятности испытание. «Жаль, что придётся продать, куда я её дену, сам без крыши над головой», — подумал Федя. Но ничем не выдал себя, а напротив, пренебрежительно отвернул личико в сторону, приняв за щёки. Ещё помешкав, он дёрнул вплетённый в одну из многочисленных косичек шнурок. Зинка с улыбкой глянула и быстрыми пальчиками распустила косичку, чтобы протянуть шнурок Феде. Она ловила ничтожные его побуждения.
И тут с неприятным ощущением оказавшегося в дураках человека Федя прозрел — дошло до него вдруг, что значит эта нечаянно скользнувшая улыбка. Зинка узнала в нём Фёдору! Потому и приглядывалась так, скрывая давно, не здесь и не сейчас созревшее расположение.