Час новолуния
Шрифт:
Федька ухмыльнулась и щёлкнула приятеля по носу:
— Ладно уж! Рассчитывай на меня!
Как всякий хищный организм, разросшийся двор Подреза начинал заедать соседей. Сначала был поглощён крошечный участок бездетной вдовы, который прилегал к Подрезовому подворью со стороны сада. Вдова получила отступного, которого при некоторой бережливости должно было хватить на полтора года тихого пьянства, и сгинула. Ограду разломали, гнилой амбар разобрали на дрова, избу превратили в людскую кухню. Приобретение само по себе ничтожное: ни трухлявый амбар, ни просевшая крышей избёнка Подреза не занимали — калиточка, хлипкая калиточка в заросший сорняками проулок стояла перед умственным взором ссыльного патриаршего стольника, когда он готовил захват. Эта калиточка, открывавшая запасной ход в места дикие и безлюдные, и погубила вдову, ничуть не подозревавшую о преимуществах малозаметной тропинки через
Полукарпик, привыкший попадать впросак и в более простых положениях, ткнулся, понятно, не туда и стучал до тех пор, пока в двадцати шагах дальше по улице не открылась калитка и не появился вооружённый пищалью человек.
— Милости просим, — крикнул он от своих ворот. На изготовленной к стрельбе пищали приветственно дымился запал.
— Нам двор Дмитрия Подреза-Плещеева, — возразил оробевший Полукарпик.
— Милости просим, — миролюбиво повторил человек, опуская ружьё.
Нарядно одетые холопы, все с пищалями, толпились и во дворе; при появлении гостей они стали выстраиваться до высокого, на столбах и под крышей крыльца, где поджидал хозяин, и там же, на крыльце и подле крыльца скопились в немалом уже числе гости. Когда Подрез, оказывая Федьке и Полукарпику честь, шагнул на ступеньку вниз, холопы зашевелились живее. Федька, наоборот, остановилась и товарища своего придержала, дожидаясь, пока ленивая челядь образует пусть неровный, но отчётливый ряд. Холопы переминались, являя мытые, но едва ли приветливые рожи. И тут уж ничего нельзя было поделать, сколько ни выжидай, пока они станут в торжественный строй, — у одного рожа меченая шрамом, у другого подпалина — в костёр падал, у этого резаные уши, у того рваные ноздри, последнего, наконец, несчастная жизнь перекосила, и он с самым зверским выражением лица задубел. Федька соизволила двинуться, Подрез шагнул на ступеньку ниже и улыбнулся шире.
Сошлись у подножия лестницы.
— Как тебя бог милует, государь мой?
— Дал бог здорово, — поклонилась Федька и проговорила, не задумываясь над словами: — Дай, господи, и ты, государь мой, здоров был на многие лета и покровен десницею вышнего бога.
По манию Подрезовой руки явилась рослая девка, в серьгах и кольцах, с круглыми, жгуче нарумяненными щеками и чёлкой по самые брови. Она изображала хозяйку дома. На серебряном подносе стоял налитый до краёв стакан. Девка пригубила сама, обнажив при этом совершенно чёрные в подражание столичным дивам зубы, и с поклоном подала поднос Федьке. Многосложное движение: поклон, поднос, стакан — покачнуло хозяйку, она блаженно ухмыльнулась. Поцелуйный обряд Подрезова раба исполняла в пятый или десятый раз подряд и, надо полагать, перестала различать гостей между собой: с кем пьёт, какие колючие, под усами губы целует. Однако остатков утопленного в водке рассудка хватило девке, чтобы удивиться, глаза её прояснились проблеском смысла, когда выплыли перед ней тонкие черты подьячего. И прежде чем Федька, внутренне сжавшись, поднесла стакан к губам, истосковавшаяся по нежности девка, не умея выразить себя иначе, кроме как самым судорожным и размашистым образом, навалилась на неё с явно определившимся намерением залиться слезами. Дородная, откормленная в Подрезовых стойлах на продажу кобылица, она изогнула гибкую Федьку, и та в естественном смятении расплескала стакан.
Мгновения достало Федьке, чтобы спастись. Слегка обожгла губы, пролила и, когда расстроенная нежными чувствами девка обслюнявила её своим жирным ртом и потянулась опять слюнявить, сунула ей в зубы стакан. Ошалевшая от бессмысленной череды: кланяться-пить-подавать-целовать-кланяться-пить-подавать, девка с отчётливым недоумением в лице поцеловала стакан и, сразу опомнившись, опрокинула его себе в глотку — пустой. Тогда, уставившись в бурое стекло расширившимися от умственного напряжения глазами, она покачнулась и, не выдержав испытания, рухнула. С жалобным звоном полетел наземь стакан, мелькнули из-под подола козловые башмаки на высоких, в пядень каблуках — таких высоких, что девка не столько стояла на них, сколько висела —
Наградой ей был смех десятка подьячих. Отпихиваясь от земли руками, она силилась встать, но тяжёлые плечи и налитая грудь тянули долу, обширный зад выводил из равновесия. Крепкие Подрезовы, хлопцы подхватили срамницу, она всхлипнула.
— В ушат! — посмеивался Подрез. — Головой в ушат! Чтобы через час на ногах была.
Большой заминки, однако, через это несчастье не произошло. Где-то у ссыльного патриаршего стольника имелся запасец нарумяненных девок с чёлками до бровей, набелёнными шеями и чёрными зубами. Представили другую, такую же, разве что летник на ней был не красный, а жёлтый, и трезвая. Вложили ей в руки поднос, наполнили новый стакан, поправили сбившийся в суматохе девичий венец.
Тем временем Федька благополучно смешалась с гостями, и её забыли, потому что имелся ещё Полукарпик, безропотно дожидавшийся на солнцепёке своей очереди. Розовый от жары, он вздёргивал опять и опять спадающие рукава, чтобы принять стакан, а шаловливая подьяческая братия посмеивалась, хотя ничего забавного Полукарпик совершить ещё не успел. Так уж сложилось, что вызванное Федькиным лицедейством веселье досталось на долю безвинного, как младенец, Полукарпика. Чтобы он ни делал, как ни пыжился, всё вызывало смех. И, верно, перестарался. Важно и строго хлебнул горячего вина — поперхнулся. И допивал уже в несколько приёмов, захлёбываясь и кашляя, — вливал в себя со слезами. Целовальная девка коснулась его губами, попадая то в мокрый подбородок, то в нос, и, ничего другого не достигнув, таким приблизительным результатом удовлетворилась.
Глумиться над Полукарпиком никто, впрочем, не собирался. Насмешники дружелюбно толкали его в бок или иным осязаемым способом выражали доброжелательные чувства. Матёрые пропойцы, стяжатели, сквернословы, распутники, мирские кровопийцы (пороки были представлены тут в самых затейливых сочетаниях) умилительно обсуждали робость отрока, дрогнувшего перед водкой и женщиной. Перед водкой и женщиной! Было тут что-то от чистого, оставшегося лишь в снах детства. Возбуждённая разноголосица, смех не относились уже к Полукарпику или тем более к Федьке, а существовали сами по себе, как следствие первого лёгкого опьянения и ещё более радужных ожиданий. Приветственно встречали последних запоздалых гостей, а когда появился Шафран, загудели.
Подрез поспешил навстречу дорогому гостю, и холопы поняли, что на этот раз зевать не приходится. Хозяин, протягивая руки, перехватил прибывшего верхом в сопровождении собственных холопов Шафрана у самых ворот, где гость спешился.
Блестящий наряд столоначальника плохо вязался с тусклым выражением лица, скучный склад которого не могли искупить ни красноватые разводы на щеках и на носу, ни какая-то нелепая, водорослями борода, ни похожие на развесистые рачьи клешни усы. Сказывался в облике Шафрана подспудный изъян... или, скорее, общая несообразность, которая опровергала дорогостоящие ухищрения рукодельного искусства. Крытый пёстрым сине-зелёным шёлком выходной кафтан его украшен был ещё и пристёгнутым стоячим воротником — козырем. По высокий козырь этот обхватывал затылок и щёки так, что имевший в лице нечто подводное, рачье Шафран вызывал в памяти ещё и зародившегося в глубинах приказной тины моллюска, который осторожно поглядывает из раковины. Высокие изогнутые каблуки позволяли Шафрану казаться выше, как бы тянуться вверх, преодолевая неблагоприятное впечатление, которое вызывал он у окружающих, но от этого совсем некстати возникало ощущение, что подьячий опасается захлебнуться в подступающих к подбородку хлябях.
Мало помогали Шафрану и прочие признаки преуспеяния: золотое шитьё, жемчужное ожерелье рубахи, бобровый пояс с шёлковым кошельком и серебряными ножнами, в которых глубоко, вместе с череном таился нож, жемчуг на шапке, большие, как орехи, позолоченные пуговицы и перстни на пальцах. Всё это никак не могло принадлежать живущему на годовой оклад в двадцать рублей подьячему. Казалось, что сопровождавшие Шафрана холопы, трое одетых в красное, зелёное, синее мужиков, не прислуживали ему, а приставлены были для охраны, чтобы Шафран, блудливо оглянувшись, не дунул через ограду, унося на себе богатства.
Не желая выдавать раньше времени истинные свои намерения, Шафран со старательной безмятежностью взора уставился куда-то поверх частокола. Обнаружив перед собой Подреза, он не изменился в лице, действительных помыслов не выдал, а обрадовался. Принимая эту радость как должное, Подрез облобызал дорогого гостя — закинул ему за ухо подбородок и, пользуясь преимуществом в росте, оглядел сверху вниз до самых пяток. В ответ Шафран пребольно ткнул хозяина в щёку жёстким углом стоячего воротника. И тогда, не усугубляясь отнюдь на недоразумениях, они расстались.