Час отплытия
Шрифт:
После праздника они почти не виделись. Но если вы думаете, что это по их собственному желанию, то страшно ошибаетесь. Просто им ужасно не везло: днем оба на работе, на людях, а вечером…
В первый же послепраздничный вечер помполит вызвал к себе ремонтного механика — молодого парня, недавно закончившего политехнический, матроса-обработчика, щеголявшего на танцах в пиджаке с университетским ромбиком, и почему-то Виктора Апрелева. Загадочно улыбаясь, товарищ Бек Махмуд Рамазанович, которого все на судне звали Михаил Романович, сообщил собравшимся, что в системе заочного обучения рыбаков наступил новый учебный год. Заочная школа плавсостава, сказал он, располагает ограниченным штатом водоплавающих
Часа два в каюте помполита разрабатывались грандиозные планы привлечения в школу великовозрастного рыбачьего народа, составлялись графики консультаций, высказывались оптимистические и скептические соображения, рождались и гасли споры, в которых Витос по молодости участия не принимал, а лишь глазел на всех троих, изобразив на лице заинтересованность и думая о своем. Когда же все разошлись наконец по каютам. Витос кинулся к камбузу и напоролся на огромный амбарный замок. Он поднялся на шлюпочную палубу, где жила Светка, с минуту постоял у двери ее каюты и, услыхав голоса за дверью, молниеносно бежал с этой палубы. Нет, нет, не подумайте, что он трус. Победить робость и войти в каюту, где жила с тремя обработчицами его Золушка, Витос сумел бы, можете поверить. Но разве в нем дело, когда ставится под удар девичья честь! Витос уже давно понял, что плавбаза — вроде небольшой деревни, где нос и корма — близкие околицы, и сплетни здесь распространяются со скоростью звука. За два месяца на судне он слышал их, наверное, десятками. Правда, они скользили мимо ушей Витоса.
Даже и вечера теперь у Витоса были заняты одинаково. Днем боцман гонял его по морским узлам — шлюпочный, прямой, шкотовый, а вечером Витос гонял Василия Денисыча по трем правилам динамики, закону Бойля-Мариотта, бесчисленным «постоянным». И боцман, двадцать лет отдавший палубе, спокойно и серьезно долдонил законы физики, миновавшие его в юности, когда подпаском в кубанских степях приходилось ему зарабатывать на хлеб. Матросский учитель и заступник, он всегда говорил тихо, ровно настолько, чтобы услышали. В шторм все орут на палубе так, что жилы выпирают на шее, а он спокойно скажет тебе в самое ухо, и ты ясно услышишь, и шторм тебе уже не шторм. Но именно за это не любил Денисыча старпом, убежденный, что боцман должен быть горлопаном. И именно за то, что без крика и суеты держался порядок на палубе, уважал боцмана капитан-директор «Удачи».
Вышла ошибка в формуле силы тяжести, и Василь Денисыч усмехнулся над собой. Усмешка у него хороша — в усы, хоть их и нет. Витосу приоткрылась загадочная дотоле психология школьного учителя и с новой, необычной стороны виделся этот очень симпатичный ему человек, старый моряк, проживший огромную жизнь — сорок два года. Он сам нередко помогал своему юному преподавателю глубже познавать те же законы физики, неожиданно и крепко, морскими узлами повязывая их с морем, с жизнью на палубе. Витосу было интересно с ним. Но…
За всю эту бесконечную неделю лишь раза три-четыре, случайно. Витос встречал в коридоре Светку. Оба смущенно улыбались и говорили незначительные какие-то слова, тогда как в Витосовых глазах плавились угли, а золотоглазая Светка особенно сбивчиво и бестолково тараторила взглядом о чем-то и невольно звала куда-то. О чем? Куда?
Витос наконец пришел в себя, сдернул со спинки
Свет надкоечной лампочки, горящей в изголовье Витосовой койки, выхватывал через полураскрытые шторы как раз тот прямоугольник дивана, что разделял сидящих на нем. Оба были в спасительной тени и каждый радовался этому важному обстоятельству.
— Сейчас, наверно, рано, — прервал наконец Витос невыносимое молчание, — часов девять, да?
Придвинув руку к светлому пятну, она осторожно отвела пальцем краешек рукава кофточки, склонила голову над маленькими часиками — синим вороньим пером блеснули гладко зачесанные волосы — и тихо сказала, почти прошептала;
— Без пяти десять.
И снова спряталась в тень, опасливо покосившись на нижнюю зашторенную койку. Он поймал ее взгляд, и у него тут же вырвалось:
— А Колька в кино пошел, шестой раз на «Бриллиантовую руку».
— Я тоже два раза смотрела, — оживилась она. И для него музыкой прозвучал ломающийся ее мальчишеский голос с трогательной хрипотцой. Он помолчал немного, но испугался молчания и выпалил:
— После кино «козла» пойдут забивать!
— Витя, — осмелела она, — почему ты не приходил ко мне?
— Приходил! — сказал он, удивившись сразу и ей и себе. — Но у тебя в каюте столько народу…
— И ты их побоялся? — в голосе ее была насмешка, еле-еле уловимая, может быть, невольная, но — насмешка. Она попала в цель.
— Я? Их? Побоялся?..
— Ты! Их! Побоялся! — она старательно прятала улыбку.
И оба наконец рассмеялись, свободно, раскованно, как где-нибудь на лугу, после долгого бега запыхавшись и упав в траву. Маленькая матросская двухместка, ячейкой втиснутая в соты судовых кают, словно раздалась во все стороны, вместив луга и травы их детства.
Она бойко пропищала что-то про девчонок из своей каюты. Он о чем-то, тоже незначащем, спросил ее и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать про Василя Денисыча и уроки физики. Она засмеялась над чем-то. Над чем, он не уловил, но засмеялся вместе с ней и осознал вдруг себя в этот миг стоящим возле нее, у столика. — Казалось, его заворожила морозная сказка мерцающего иллюминатора — так пристально он всматривался в него, наклонившись вперед и опираясь на подшивку «Огонька», что с месяц уже валялась на столе.
В этот момент распахнулась дверь за его спиной, в каюту вошел Коля Худовеков, матрос первого класса, рулевой старпомовской вахты. Витос, как на выстрел, обернулся на звук и свет. И Коля, милый Коля — не зря ты прожил на свете на целых пять лет больше — поздоровался, при секунды, не дольше, покопался в своем рундуке, объявил доверительно: «На «козлика» иду» — и исчез.
— Он тоже матрос, как и ты? — опять чуть охрипшим звоночком прозвучал ее голос.
— Да, только он не в рабочей бригаде, а вахту стоит со старпомом.
— А мне не нравится ваш старпом, — сказала она.
— А мне ваш старпом не нравится, — отпарировал он. И снова оба рассмеялись.
Они не преминули поговорить и о том, чем жила последние дни «Удача»: ледовая обстановка на промысле позволяла работать, и уход плавбазы в родной порт отложили до декабря — планы на отпуска и отгулы у всех менялись, и огромный экипаж гигантского судна здорово смахивал оттого на потревоженный пчелиный рой. Декабрь обоим казался сейчас далеким, как третье тысячелетие. И хотя оба твердо решили: она — по приходе в порт расстаться с морем и поступать в институт физкультуры, он — наоборот — остаться в море, перейти на траулер — никто сейчас не говорил об этих планах, отодвинувшихся в незримое будущее. Потому что в их душах как раз вовсю цвели подснежники и кричали скворцы. Ну а кто же весной думает о грядущей зиме!