Час отплытия
Шрифт:
Лежа с бригадой на мешках под забоем трюма. Витос отдыхал после первой в жизни настоящей трудной работы, мужского, морского труда. Этот короткий отдых назывался перекур, он знал, но не курил, потому что не сказал еще своего слова в боксе и помнил, как тренер расправлялся с курцами. Он ставил их в спарринг с Витей Капустиным, курсантом мореходки, который боксировал по первому разряду, а через год стал мастером спорта. И вот Капустин, зная, что от него требуется, так «давал прикурить» спарринг-партнеру, что тот после обычных трех раундов полчаса не мог отдышаться. В это время тренер и подходил к курцу, не знающему, как унять расходившиеся бока.
— С такой «дыхалкой», парень, ты дальше своего разряда не уедешь. Ну и ну! Дышишь, как заядлый куряка. А ведь не куришь, так? Не-е-т, так не пойдет дело. Да тебя и новички скоро бить начнут. Надо срочно что-то делать…
У Витоса «дыхалка» была в норме, но все равно третий раунд спарринга всегда для него был «потолком». Такая уж, видно, натура — выкладываться сразу, в первом раунде. Он и в беге не любил потому стайерские дистанции, обожая в то же время спринт. Рывок — вот что было ему по душе, короткий, мощный рывок, небывалое и неожиданное свершение, подвиг.
В трюме они работали впятером, каждому приходилось погрузить на строп десять мешков. Когда кто-то сказал о предстоящем перекуре, строп только начали грузить. Витос стал считать. Мысль об отдыхе придала сил, он лихо сдергивал самые верхние мешки с уступа и в два прыжка, используя инерцию и едва коснувшись плеча, швырял их на строп. Когда тальман крикнул «хорош», Витос как раз бросил тринадцатый мешок. Значит, кто-то кинул десять, а остальные — по девять. Витос был доволен собой, но сейчас, полулежа на локте и наслаждаясь полной расслабленностью ноющих мышц, он понял, что устал зверски, и удивлялся, как мужики могут еще курить, когда так необходимо отдышаться после трехчасового «раунда». Он видел, как огромным пауком, застя небо, опускалась в трюм пустая сетка, как легла она, беспризорная, на край уступа, помедлила и поднялась снова. Сетка плыла над мешками, едва не касаясь их и словно выбирая место для посадки. Вот она качнулась, плюх — и прямо в яму, но гаши легли неловко, вдоль трюма, а нужно поперек. Будто понимая свою оплошность, сетка вновь снялась, подлетела кверху и вдруг стала подпрыгивать в воздухе, раскачиваться с борта на борт. Теперь уже вся бригада с интересом следила за «живой» сеткой. Раскачиваясь, она одновременно и вращалась на гаке. И вот когда гаши ее развернулись как надо, поперек трюма, сетка резко метнулась влево, потом пошла вправо и на бреющем полете, нырнув под забой, к борту, четко выполнила посадку точно в то место ямы, куда бригада всегда стаскивала ее с просвета вручную. Теперь оставалось только отстропить ее с гака, и можно было нагружать.
— Молодец Кириллыч, мастер, — с улыбкой качнув головой, восхитился один из грузчиков.
В это время сетка, как будто похвала была адресована ей, шевельнулась, и гаши поползли обратно, к просвету. Гак подпрыгнул вверх-вниз, явно стараясь сбросить их с себя. Раз, другой, третий комично подпрыгивал гак, но ничего у него не получалось, и даже Витос наконец заулыбался вместе со всеми: да разве можно, мол, без рук расстелить сетку да еще и отстропить гаши? Гаку надоели безрезультатные прыжки, и он медленно, серьезно, с достоинством опустился и лег набок, на мешок, торчащий ребром из штабеля. Но нет, отдыхать он, оказывается, не собирался, пополз, пополз по мешку, и вдруг шкентеля разом ослабли, и гак скользнул по ребру мешка вниз — шлеп, и одна гаша, спружинив, освободилась. От радости гак резво подпрыгнул, видимо полагая, что совсем свободен, но вторая гаша надежно висела на его лебединой черной шее. Тогда он пошел на хитрость — нежно повел ее к борту, прижал, потерся с ней вместе о мятую латунную обшивку комингса и вдруг резко бросился вниз и в сторону. Гаша, не ожидавшая такого коварства, слетела с гака, спружинила по примеру подруги и, описав в воздухе величественную дугу, легла к противоположному борту.
— Во даеть! — не сдержал восклицания один.
— Да-а, ли-и-хо, — протянул другой грузчик.
— От ты черт! В цирке может выступать, — подытожил третий.
— А шо! Антракцион на лебедках, — поддержал первый. — Жонглер матрос Александр Апрелев! И пошел манежить. А?! И шо ты думаешь, будуть дывыться в оба. А?!
— Точняк будут.
Витосу было приятно слышать свою фамилию и видеть, как гордятся рабочие мастерством отца. Но он все еще был под впечатлением заключительной сцены. Чем-то она как будто нарушила равновесие в его душе. Неприятный вроде осадок оставило это впечатление. Гак
«Он предатель, — смягчаясь, незло подумал Витос. — Но я плевать хотел на всякую там наследственность, я таким не буду. Никогда!»
— Тогда женись на Светлане, — откуда ни возьмись, тихо сказал Спорщик.
— И женюсь.
— А как же бокс, море? — Спорщик издевался самым утонченным образом, дошлый, противный Спорщик.
— А мы, — Витос напряг мысли, чтобы получше ему ответить, — а у нас будет, — он испугался этого взрослого слова «семья» и пропустил его, — у нас будет не по старинке, по-другому — без кастрюль и пеленок. Понятно? Столовые и прачечные, и полная свобода! Это будет союз мастеров спорта — гимнастки и боксера.
Витос даже лицом пояснел, так понравилась ему собственная отповедь Спорщику. И ты, умудренный читатель, не смейся над Витосом: ты был таким же в лучшие свои годы. А в том, что светлые мечты и мысли не стали твоей жизнью, отчасти виноват ты сам. «Тот, кто верой обладает в невозможнейшие вещи, невозможнейшие вещи совершить и сам сумеет», — поэт Гейне знал, что говорил!
VIII
Вячеслав Юрьич Перепанский стоит на мостике «Удачи» рядом с Эдуардом Эдуардычем Человечковым. Старшего механика и старшего помощника капитана плавбазы связывает еще дофлотская дружба. Точнее, они просто учились в одной мореходке, а сдружились уже здесь, на борту «Удачи». Дневная вахта чифа (и это вошло для обоих в привычку) стала временем встреч и курсантских воспоминаний друзей. В отличие от старпома, старший механик вахты не стоит, и если база не на ходу (не в проливе, не в тумане) и в машине хотя бы относительный по: рядок, дед волен распоряжаться своим временем. Чифов матрос Коля Худовеков уже привык к гостю на мостике, привык к его веселому кошачьему лицу, к постоянным подначкам;
— Что, Никовай-нидворай, опять будешь нас гонять по рубке дипвомом? — это о швабре, которой Коля шурует по линолеуму рулевой рубки. — Он у меня вот замовотив повста ковов на покраске, — это уже обращаясь к старпому, — теперь у тебя мовотит. Так и миввионером можно сдеваться, а?
Эдуард Эдуардович словно не замечает шкодливой улыбки кореша-деда. Он никогда не разделяет его шуток с матросом, не изменяет правилу дистанции с подчиненными. Дед всегда смешит его неисчерпаемыми хохмами времен «бурсы», порой доводя до слез, но, как бы чиф ни изнемог от смеха, стоит только Николаю обратиться к нему, Эдуард Эдуардыч вмиг перевоплощается, чтобы весомо уронить: «Ну конечно» или: «Нет, этого можешь не делать», и тут же напрочь забывает о матросе, снова как будто включает смех и басит, отвернувшись к деду:
— Ну, уморил. Славка, ну хохмач!
Сегодня у них разговор идет о водке. Дед рассказывает, что один из его мотористов ходит пьяный, «как дохвая севедка», и после допроса с пристрастием признался, что достал на перегрузчике две бутылки по пятнадцать рублей. А нет ли там, на «Посейдоне», кого из «бурсы», закидывает дед, но чиф с величественной безнадежностью поводит кудрявой головой из стороны в сторону: нет, уже все проверил. И выдает встречную «идею»; проведи, мол, разведку по механической части. Дед идею ловит влет, и вот уже щелкает передатчик «корабля», вспыхивает красная лампочка на щитке, и дед вызывает «Посейдон» на канале ближней связи. Но нет, фамилии механиков перегрузчика его не радуют. Тем временем Коля подбирается с «дипвомом», кладя по зеленому пластику ровные влажные мазки. Излюбленное место корешей — за радиолокатором.
— Ты водку пьешь? — внезапно озадачивает Колю дед.
Коля, смешно гримасничая, распрямляет затекшую спину:
— В море не пью.
— Свою! — блудя круглыми глазами, соглашается дед, — а кабы кто навив?
— Даже если б налил, — невольно улыбается в ответ Коля. — Только на берегу — по праздникам, ну еще за приход в порт можно.
И краснеет, поймав короткий строгий взгляд старпома.
— Пвохие моряки пошви, Эдуард Эдуардыч, ты согвасен со мной? Не пьют, курят не взатяжку, мышей не вовят…