Час пробил
Шрифт:
— Андрюша, кто убил доктора Барнса? И почему так жестоко?
— Видишь ли, Элеонора подобралась слишком близко к тайне, которую охраняют какие-то могущественные люди. Они хотят ей показать, что не следует слишком много знать о том, что по-настоящему их волнует. Это убийство — в назидание…
— В назидание?
— Скорее всего. Те, кто убил Барнса, надеются, что другие будут держать язык за зубами. Они хотят устрашить и друзей Барнса, и Элеонору. Наверное, так. Может, и нет. Все зависит от намерений противной
— Почему же не знаем? Знаем, что они вместе воевали на Тихом океане. Знаем, что бомбили Нагасаки.
— Положим, Нагасаки они не бомбили, а только летели на разведывательном самолете утром девятого августа.
— Около одиннадцати, — добавляет Наташа.
— Около, — соглашается он. — Ну и память.
Навстречу идет странная пара. Ей лет сорок, ему двадг цать. Они держатся за руки и не отрывают глаз друг от друга. Она в развевающемся платье, сшитом из пестрых ту^ рецких платков. Он раздет по пояс, на груди что-то тускло блестит, в руках небрежно свернутая рубашка.
— Любите ли вы Брамса? — говорит он томным, проникновенным басом.
— Обожаю, — отвечает она.
«Бедный Брамс», — думает Наташа. «Бедный Брамс», — думает Лихов. «Унылая семейная пара», — думает о них дама в платках. Ее поклонник ни о чем не думает. Никогда. Хотя и темно, это видно по глазам. В них отражается чехол на руль, теннисные ракетки весом от тринадцати с половиной до четырнадцати унций, «адидасы». Он даже не представляет, что немецкий сапожник Ади Дасслер почти наверняка не отдыхал на чужие деньги на море, не гулял по ночному берегу с дамами бальзаковского возраста, завернутыми в турецкие платки. Он работал, он, может, даже не слышал о Брамсе.
— Осуждаешь их? — Наташа кивает вслед странной паре.
— Боже упаси! За что? — Лихов неискренен. Он понимает, что она понимает, что он понимает, и так далее…
— Был фильм с названием «Любите ли вы Брамса?»… — он хочет как-то сгладить возникшую неловкость.
Наташа молчит. Она смотрит, как женщина, сидевшая в конце мостков, переступает свет и тени лампочной гирлянды. Идет медленно, ветер прижимает длинную юбку к икрам ног. Женщина спускается со ступеней как раз в тот момент, когда ценители Брамса пересекают ее путь. Кавалер указывает на нее пальцем и громко смеется. Его смех летит над морем.
— В этом фильме прекрасная музыка, — Лихов хочет что-то сказать, чтобы заглушить безобразно громкий смех.
С высокого дерева к кустам стремительно проносится черное трепещущее существо: или ночная птица, или летучая мышь, или большая тропическая бабочка.
— Бабочка. — Наташа думает, почему так жестоко смеялся этот парень над женщиной, которая оказалась в одиночестве здесь, на юге, где всем как будто предопределено быть вдвоем.
— В Индонезии есть художник, он создает картины из крылышек бабочек. Удивительные полотна.
«Одиночество — тяжкое испытание. Смеяться над одиночеством? Разве можно? Смеются же. Значит, можно, кому-то можно…»
— Элеонора влюблена?
— Не знаю, — Лихов действительно не знает, не может же он сделать какие-то достаточно серьезные выводы только из того, что произошло на пляже после неожиданного купания миссис Уайтлоу.
— Думаю, влюблена. Не могла же она просто так, без всяких чувств.
— Почему же не могла? Не надо идеализировать ее. Она обыкновенная женщина: порыв, флюиды, естество. Ей достается в последнее время. Бесконечное напряжение. У некоторых, когда они сильно устают, рождается ощущение
предстоящих перемен, им начинает казаться: вот-вот со мной что-то случится, — и случается.
— Скажи, это не банальная связь?
— Что такое банальная связь? Недолгая? Случайная? Длящиеся годами отношения могут быть неимоверно банальными. Единственная встреча может оказаться ценнее долговременной привязанности. Кто знает?
— Ты же так не думаешь? — Она поднимает покрытую смолой шишку и втягивает едкий запах хвои.
— Не думаю.
— А зачем говоришь?
— Чтобы ты поняла: ни Элеонора, ни ты, ни я не можем знать того, чего никто толком не понимает. Разве кто-нибудь в здравом уме может сказать: я знаю, что такое любовь? Поговорим о другом. Элеонору окружают страшные люди, и это факт. Ей угрожает насилие, не слепое, как часто говорят, а, напротив, насилие с прекрасным зрением, и это тоже факт. Любовь — чудесная штука, нет слов, но есть вещи и поважнее. Жизнь. Человеческая жизнь. Важнее нет ничего. Любовь — часть жизни, пусть большая, пусть лучшая, но только часть…
— Можно, я скажу? Только не ругай меня, если как-то не так получится.
Лихов обнимает ее за плечи. «Хорошо, что кроме работы до одури, вознаграждаемой ощущением — ты нужен, есть минуты, которые стоят многих житейских невзгод: тусклых зимних вечеров; обид, которые наносят близкие; непонимания друзей…»
— Ты что-то хотела сказать?
— Я думаю, не только любовь — часть жизни, но и жизнь — часть любви. Так можно считать?
— Считать можно как угодно, философ ты мой. Соответствуют ли действительности твои расчеты?
— Андрюш, если б/я тебя попросили: назови самые ужасные проклятия рода человеческого, — что бы ты ответил?
— Насилие — раз! Насилие — два! Насилие — три! Самые страшные проклятия. Не думай, что меня сейчас подводит фантазия. Я знаю еще многое. Но я назвал наиболее важное. Почему три раза? Да потому, что насилие существует в трех ипостасях: над телом, над духом и над жизнью, как сумма двух первых и высшая форма насилия.