Час пробил
Шрифт:
Л Джерри, оказывается, продолжал говорить:
— Не представляешь, как интересны тематические парки. Все абсолютно как в жизни…
— Не представляю, — тихо проговорила Элеонора, и Джерри стало неловко. «Надо же, несу такую ахинею, когда она минуту назад призналась, что, кроме тяжелых дней, у нее пе бывает других. Потому что волнуюсь, всегда волнуюсь, когда вижу ее».
— Извини, — буркнул Джерри, и опа подумала: «Все как и раньше. Он же пе прав, и он же недоволен — непостижимая логика».
И, как и раньше, когда острые углы сглаживала именно опа, Элеонора
— Что ты надулся, дурачок. Все в порядке. Что бы ни было, я хочу, чтобы прошлое не разъединяло нас, а делало близкими людьми. Мало ли чего не бывает в жизни? Бывший муж — звучит ужасно, как и бывшая жена. Но согласись, бывший муж не то же самое, что несуществующий муж. Мне не хочется потерять тебя. Совсем. То, что у нас было, зачеркнуть никто не может.
— Нцкто не может, кроме нас самих, — вздохнул Джерри.
— Мы же не умалишенные, чтобы это делать? Правда? Правда!
Джерри улыбнулся, и снова она потянула его в густую тень деревьев дальше от фонтана, к их скамейке, на которой много лет назад они перечувствовали то, что всегда остается у каждого как самое дорогое воспоминание, — молодость.
Наверное, потому, что до этого уголка парка почти никто и никогда не добирался, их скамейка прекрасно сохранилась.
— На ней, по-моему, никто так и не сидел после нас, — проговорил Джерри.
— Н сомневаюсь, — согласилась Элеонора. — Для этого надо быть совершенно бессовестным человеком.
— Вот только как можно было догадаться, что это скамейка паша? — Джерри опустился на край из крепко сбитых некрашеных брусьев.
— Проще простого! Тонкий человек обязательно должен был попять: на такой замечательной скамейке не могла когда-то не жить любовь, и неприлично селить сюда другую. В конце концов, мест для любви в мире гораздо больше, чем самой любви. Увы! — Она помолчала. — Я встрети—
лась, с тобой вовсе не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Тяжелые денечки продолжаются. Сделаешь, о чем я попрошу?
Джерри не мог понять, почему — то ли из-за места встречи, то ли из-за обаяния Элеоноры, которое с годами становилось ошеломляющим, — но сегодня он впервые подумал, не совершил ли ошибки, возжелав свободы. Во имя чего?
— Так сделаешь?
Джерри утвердительно кивнул и сжал ее пальцы. Элеонора прислушалась. Тишина. Лишь откуда-то издалека доносились звуки большого города. Маленький ручеек струился по каменному желобу и терялся в непроходимых зарослях кустарника дикой ежевики.
— Нужно поехать в столицу. Я дам адрес военного архива. Доступ туда открытый. Документы, которые мне нужны, рассекречены — прошло столько лет, — может, и не все, но то, что спросишь ты, безусловно, выдается без ограничений. Запомни фамилию — Уилбер. — Она повторила: — Уиллер. С начала сорок пятого года и до конца войны служил на Окинаве. Постарайся выяснить о всех его перемещениях, с кем он служил непосредственно перед окончанием войны. Все, что покажется странным, расскажешь мне. Тебя, конечно, никто не будет ни о чем спрашивать. На всякий случай, ни при каких обстоятельствах не
— Глядя на меня, в это вряд ли кто поверит, — пробовал возразить розовощекий Джерри.
— Ерунда. Разве сейчас можно делать выводы по внешнему облику человека. Человек с лицом пастора может оказаться профессиональным развратником, а человек с рожей профессионального преступника — любимым и почитаемым паствой священником. Ничего не записывай. Вернее, наоборот. Записывай все что угодно: названия кораблей, фамилии командиров частей, число самолетов и их типы, но чтобы фамилия Уиллер не проскочила ни разу ни вслух, ни на бумаге. Понимаешь? Для меня это вопрос жизни и смерти. Ты знаешь, я люблю шутить, но сейчас совершенно другое дело. Совершенно… Не думай, я долго колебалась, прежде чем обратиться к тебе. Поверь, у меня нет более близкого человека.
— Не думаю, — Джерри поджал губы, — не думаю. Когда звоню тебе по вечерам около двенадцати, и никто не подходит…
Он махнул рукой и отвернулся.
— Это совсем другое дело. Ты же понимаешь: близкий человек и человек, с которым ты близок, потому что так удобнее или еще по каким-то обстоятельствам, — разные вещи.
— Сколько времени могу копаться в архиве?
— Чем скорее, тем лучше. Денег я дам. Это деньги человека, который поручил расследование.
— Не нужно. — Джерри наклонился и завязал шнурок ботинка. — Я давно собирался в столицу. Есть кое-какие дела.
— Приятные? — спросила Элеонора, шляпка совсем съехала ей па ухо и сейчас придавала вид озорной девочки-подростка.
— Как тебе сказать? — Джерри испытывал явное смущение.
— Как есть. Я все должна знать. Раз уж мы договорились навсегда оставаться близкими людьми, значит, я должна знать и о твоих привязанностях, и о разочарованиях, и об ошибках. Кто же тебя предостережет, если не я?
— Почему-то в моих предостережениях ты не нуждаешься?
— Я женщина. Мы более осторожны. Потом, предостерегать женщин — бессмысленно, а на некоторых мужчин предостережения действуют прямо-таки гипнотическим образом. И еще, Джерри, чтобы на работе никто не знал, куда ты поедешь. Или лучше, чтобы знали, но совсем не то, что на самом деле. И чтобы никто из сослуживцев не сомневался, что ты поехал туда, куда сказал. Придумай что-нибудь. Когда вернешься, не звони мне, на обратном пути сделай пересадку, а лучше две. Начну звонить тебе через три дня и до тех пор, пока не застану. Все.
— Могу задать вопрос? — Джерри волновался, кровь прилила к лицу.
— Конечно.
— Когда я был у тебя в последний раз, ты выставила меня и… и сказала, что я уже больше… что мы не будем… что вообще…
— Джерри! Ты невыносим, — Элеонора перевязала пояс потуже, поправила шляпку.
— Понимаешь, — начал Джерри, — у меня иногда бывает такое сильное чувство, так тянет…
— Не надо, не надо объяснять. Прекрасно понимаю. И у меня иногда бывает такое сильное чувство, и слава богу, что оно у нас бывает, но сейчас не время обсуждать все это.