Час зверя
Шрифт:
— Он прячется в моей комнате, — продолжил Перкинс, — копы пристрелят его, если найдут.
— Иисусе! — откликнулась Эйвис. — Тебе ножку или крылышко?
— Мне надо идти. Я должен разыскать его подружку.
— Давай сюда малыша. На-ка, держи.
В обмен на младенца она протянула Перкинсу куриную ножку. Оказавшись на руках у матери, малыш недовольно заворчал.
— Зах плохо себя чувствует. У него неприятности, — сказал Перкинс и помахал в воздухе куриной ножкой. — Выручи меня, а? Если увидишь полицейских, позвони в мою квартиру. Два гудка, положи трубку, и снова набери.
— О’кей, о’кей. — Эйвис замигала, вглядываясь в худое, угловатое лицо поэта. Она волновалась за него, и восхищалась им в эту минуту, и ей хотелось защитить его. В тот же миг помимо ее воли в сознании начали всплывать неузнаваемые, перепутавшиеся друг с другом киносценарии. Красавчик Захари. Преследуемый, отважный, несчастный. Прячет голову у нее на груди. А сама Эйвис куда красивей, что-то типа Джессики Ланж из фильма «За городом». Или нет, Оливер полюбит ее за то, что она помогла Заху. Эйвис хотела полностью погрузиться в захватывающую историю.
— Я спущусь к нему, когда он проснется, — пообещала она, — присмотрю за ним.
— К тому времени я и сам вернусь, — возразил Перкинс, впиваясь зубами в куриное мясо, уже на пути к окну. — Спасибо, Эйвис.
— Около шести малыш укладывается спать на часок, — сообщила Эйвис ему вслед. — Тогда я спущусь и принесу поесть вам обоим.
— Да забудь ты про еду, — проворчал Перкинс, перебрасывая ноги через подоконник. — У него и так понос.
— Ах, бедняжка, — вздохнула Эйвис. (Зах лежит в постели, жалобно поглядывая на нее. Эйвис наклонилась над ним, белая медицинская шапочка ей к лицу.) — Я отнесу ему куриный бульон с рисом. Это очень помогает.
— Эйвис, — пробормотал Перкинс, укоризненно качая головой. Послав девушке воздушный поцелуй, он помчался вниз, перебирая ногами металлические ступени.
Эйвис застыла на месте, глядя ему вслед и прижимая к груди бойко вертевшегося младенца.
Автобус отошел от остановки. Вдалеке завывали полицейские сирены. Казалось, их вопли заполонили все улочки, прорывались в переулки, отражались от прозрачного неба. Гончие были повсюду.
И тут сам автобус испустил мощный рев и помчался прямиком в город; маленькие рыбки-машины льнули к его колесам. Сквозь заднее стекло Нэнси внимательно наблюдала за всем транспортом, следила, как исчезает вдали торговый центр. Ни единого полицейского автомобиля поблизости не было. Автобус мчится, сирены затихают вдали. Их завывания становятся все тише и тише. Постреливая выхлопными газами, автобус набирает скорость, Нэнси смотрит прямо перед собой, она выбрала угловое сиденье, упирающееся в заднюю стену. Она сидит, откинув голову и забыв про окно, теперь ей виден только люк запасного выхода в потолке автобуса. «Отворите в случае плохой вентиляции».
— Это я должна убить его, — растерянно бормочет она, прикрывая глаза. — Я собираюсь кого-то убить. Я убийца! УБИЙЦА! А ты еще говоришь, что ты хорошая.
Голоса внутри тоже затихли, словно и они остались позади. В какой-то момент Нэнси догадалась, что рот у нее все еще раскрыт. Надо бы закрыть, отметила она, но так и осталась сидеть, запрокинув голову,
Мне двадцать два года. Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я живу в Грэмерси-парк с отцом и матерью…
Эти слова упали, канули в стоячее болото подсознания. Вниз, вниз, вниз. Нэнси все ждала всплеска со дна колодца, но так ничего и не услышала. Прижалась в уголке, челюсть отвисла. Автобус легонько покачивает. «Мне так жаль», — повторяла она, вновь чувствуя прикосновение мягкой материнской груди. Белые простыни. Теплые материнские губы на щеке, горчичная вода. «Я была подростком, я обиделась, с ума сошла от злости — мне так жаль». Мама сидит на краешке кровати, ее вес приятно давит на ноги, пододеяльник подоткнут под самый подбородок. Голос мамы, успокаивающее журчание, словно тихо течет вода. В усталых покрасневших руках книжка. Белая обложка, черные буквы. «Час зверя» и другие стихи.
Голос матери журит, как вода, уносит Нэнси далекодалеко. Волна за волной, прочь из погруженной во тьму спальни. Мимо затененного, едва доступного глазам холла, притаившегося за дверью, мимо полуоткрытой кладовки, где глаз чудища прилип к потайному отверстию, мимо уличного бормотания и ледяной пустоты вокруг, наставшей с той минуты, как папа свалился — свалился — упал — погоди, куда же? Ох, я так негодовала тогда.Она видела, как отец падает. Провалился в черный колодец, туда же, куда ушли все слова. Папочка… Папочка упал… Опрокинулся навзничь, раскинул руки, открыл рот.
Папа!
Нэнси вздрогнула, глаза широко раскрылись. Подняв голову, огляделась по сторонам. Облизала пересохшие губы. Отвратительный вкус сухого языка. Женщина, сидевшая рядом, равнодушно покосилась на нее. Остальные пассажиры — их было немного — погружены в свои мысли, все они сидят спиной к ней. Забывшись, Нэнси глянула на запястье левой руки: часов нет. Все правильно. Теперь она вспомнила. Часы у нее отобрали.
Вы переживаете приступ шизофрении.
Нэнси выглянула из окна. Вечер постепенно подкрадывался к низменному, поросшему кирпичными зданиями пейзажу. В эту пору года темнеет рано, и все же… все же она не знала, сколько времени у нее в запасе.
В восемь часов. В восемь часов.
Автобус добрался до очередной остановки. Фырча, раздвинул двери, и Нэнси поспешно поднялась. Хватаясь за спинки сидений, шаг за шагом добралась до задней двери. Вытолкнула себя наружу, спустилась по ступенькам на тротуар. Устало вздохнув, автобус тронулся прочь, оставив Нэнси в одиночестве.